Ленинград 80-х годов показался мне похожим на то, что я слышала о 60-х в Америке, времени, которое спустя несколько лет все вспоминали с блеском в глазах и непреходящим чувством эйфории. Это был один из лучших вечеров в моей жизни, и, воспроизводя сейчас его в памяти, я понимаю, что стала свидетелем чего-то в высшей степени ирреального. Мои новые друзья были невероятными музыкантами, но в первую очередь они были художниками, способными через живопись, танец, поэзию и другие искусства выражать самые напряженные и интимные переживания. Они нашли способ заполнить долгие пустые дни своего коммунистического быта своеобразным непрямым протестом, тесно связавшим всех участников этого процесса чувством солидарности. Мы с Джуди посмотрели друг на друга и поняли, что нам надо зафиксировать этот момент и это восприятие мира. В течение следующих нескольких лет мы усиленно фотографировали, снимали на видео концерты и акции наших друзей, брали у них интервью. Если Москва была медвежьим логовом, то задвинутая куда-то в мрачные улицы и дома андеграундная сцена Ленинграда – эпицентром бури, захватившей нас настолько мощным электричеством и энергией, что избежать ее не было никакой возможности.

После концерта Сева и Борис повели меня к своему старому приятелю Коле Васину, известному как «Человек-Битлз». В его комнате в коммунальной квартире[14] хранилось, наверное, больше тысячи самых разных связанных с «Битлз» предметов: огромные плакаты, оригинальные пластинки в ярких конвертах, купить которые даже спустя двадцать лет после их выхода на Западе можно было все еще только на черном рынке, значки и магниты с изображением четырех всемирно известных лиц – открытых, живых, готовых запеть на том самом языке, говорить на котором нам с Джуди здесь было, в общем-то, запрещено. Ничего подобного я никогда в жизни не видела, как никогда не встречала человека, столь беззаветно преданного своей страсти. С горящими глазами Коля рассказал нам, что каждый год отправляет Джону Леннону поздравительную телеграмму ко дню рождения и однажды даже получил в ответ пластинку с автографами Джона и Йоко.

Внешний вид Коли не имел ничего общего с тем обликом, который нарисовало мне воображение, когда мне рассказали о «Человеке-Битлз». Огромный здоровяк с темной всклокоченной бородой и усами, за которыми пряталась обворожительная улыбка. Весь его запас английских слов и фраз ограничивался тем, что он почерпнул из текстов песен «Битлз», и именно так строился наш разговор, пока он подавал на стол горячую еду и до краев наполнял стаканы.

– Спасибо за ужин, Коля! – говорила я.

– Джонни! – восклицал он, произнося мое имя так, как его воспринимали многие русские. – All you need is love!

– Именно так, Коля! Мне ужасно понравился твой ужин.

– Джонни! I am the walrus! – отвечал он.

– Да, Коля, ты морж!

Он протянул мне сделанный им собственноручно огромный красочный альбом, посвященный жизни Джона Леннона, и жестом изобразил в воздухе нечто вроде подписи. Перелистывая альбом, я поняла, что на незаполненных чистых страницах все гости своим почерком пишут имя «Джон Леннон». Он радостно, как ребенок, улыбнулся, увидев мою подпись.

Сергей Курёхин тоже был в тот вечер у Васина. В те первые дни моего пребывания в Ленинграде Сергей неизменно проводил время со мной и с Борисом. Помогало нам в общении то, что, как и я, он не курил и не употреблял никакие наркотики – редкость в этом кругу. Он не был бы русским, если бы не пил, – но этим его пороки ограничивались. Меня привлекали в первую очередь его неистощимая энергия и заразительный энтузиазм.

«Джо!» – начинал он, строя смешную рожицу, а затем что-то выкрикивал или бурчал, стараясь выразить свою мысль. Даже с учетом языкового барьера он был чуть ли не самый яркий человек, которого я встречала в жизни.

Сергей был гений. Он это знал, и все это знали. Музыкальные идеи роились у него в голове, как пчелы в улье. Ногой он постоянно отбивал ритм, а пальцы у него беспрестанно двигались, как бы совершая неостановимый бег по воображаемой клавиатуре. Когда он спал, я не знаю. Ни в какие привычные рамки и определения он не вписывался: официальные рок-музыканты, группы из андеграунда, классические исполнители, джазмены, музыкальные критики, да и вся интеллигенция любили и уважали Сергея Курёхина. Тот вечер, когда мы познакомились, остается одним из главных дней моей жизни, заполненным умопомрачительными выходками и незабываемыми впечатлениями. Когда мы с Джуди готовились уходить, «Человек-Битлз» одарил меня сияющей улыбкой: «Strawberry fields forever, Джонни!»

На следующий день нам нужно было улетать, но я не могла сесть в самолет, еще раз не повидавшись с Борисом. Мы опять договорились встретиться на улице, смешавшись с толпой трудового люда, и он повел меня к себе домой. Жил он в самом центре города, на последнем этаже старого здания, и подниматься на этот последний этаж нужно было по длинной, казавшейся нескончаемой череде лестничных пролетов. Он взлетал по лестнице, как ангел, пока я отчаянно пыталась за ним угнаться, запыхавшись и все время стряхивая нависавшую на глаза платиновую прядь волос. Лестничная стена на всем бесконечном протяжении была разукрашена тысячами рисунков, надписей, черных, желтых и красных портретов и обращенных к гуру рок-н-ролла стихов. На некоторых площадках стояли с гитарами и пели песни поклонники. Как только дверь в квартиру распахнулась, из кухни по своим комнатам врассыпную ринулась кучка людей. Остался только один человек, чье лицо мне было уже знакомо: Сева.

– Это коммунальная квартира, – пояснил Борис. – Отдельную получить очень трудно, особенно в центре, поэтому многие живут вот так, все вместе.

– А почему они все разбежались?

– Общаться с иностранцами нежелательно, но если они у себя в комнате, то они тебя как бы и не видели. У них таким образом как бы появляется алиби. Но можно не сомневаться, что, как только ты уйдешь, сюда наведается КГБ.

Я старалась не думать о том, что мне сказал Борис, пока он разливал чай и ставил на стол печенье. Он опять закурил папиросу. Обычно я не выношу табачный дым, но тут меня это почему-то совершенно не беспокоило. Я почувствовала вдруг, что глубоко вдыхаю, стараясь запечатлеть терпкий запах у себя в мозгу, – точно так же, как и голос Бориса.

– Пару месяцев назад, – начал тем временем он, – здесь был банкир-американец, который говорил, что работает с Дэвидом Боуи. Он увез с собой кое-какие мои записи, и вроде Боуи их послушал, и они даже ему понравились. Он спросил меня, может ли Боуи купить и передать мне что-нибудь необходимое. Могла бы ты с ним связаться?

– Попробую. У тебя есть его номер?

Борис дал мне номер телефона.

– Я обязательно хочу приехать еще, – сказала я. – Я думаю, что у тебя невероятный дар. В Америке должны услышать твою музыку, и я хочу тебе помочь. Если я приеду, что тебе привезти?

– Многие говорят, что приедут, а потом об этом забывают, – пожал плечами Сева.

– Я приеду, – твердо сказала я. На самом деле больше ни о чем я и думать не могла. Я еще не успела уехать, но уже начала планировать следующий приезд. Короткие встречи с этими музыкантами, грубоватое, но столь очаровательное сердце этого города вдруг открылись для меня как что-то, о существовании чего, живя дома, я и не подозревала, как и не могла предположить, насколько мне будет не хватать всего этого дома. До этого момента я готова была плыть по жизни без какого бы то ни было стержня или якоря, но тут вдруг мне стало ясно, что меня уже слишком далеко занесло на этом несущемся вниз без тормозов лифте. Эти ребята, со своими невероятными по силе духом и талантом, – мое спасение. Впервые за долгое время я увидела перед собой новую ясную цель: питавшее их вдохновение побудит и меня вернуться к тому месту, где я смогу понять, что такое быть человеком и, следовательно, быть самой собой. К черту лифт без тормозов – я хотела обеими ногами стать в славянский снег.