— Нравится вам Япония? — как-то спросила я ее.
— Нравится.
Она жила и в Маньчжурии, училась в японской школе, а теперь собиралась поступать в университет Васэда. Что знала она о родине своей матери? Очень мало. Советские фильмы, которые идут здесь, можно пересчитать по пальцам — «Карнавальная ночь», «Баллада о солдате», «Повесть пламенных лет». Песен, правда, она знала много. Арэнесс тщательно записала слова всех песен, которые только я могла припомнить из всех последних фильмов, запоминала стихи, лиризм которых ей был понятен и близок. Но в общем-то она не очень много спрашивала о Советском Союзе. Вопросы она задавала осторожные, скупые, порой совершенно неожиданные. И тогда становилось ясно, что ее занимает одна и та же мысль: а какая она, эта сегодняшняя Россия?
Однажды я сказала, что мне очень нравятся японские куклы, такую выразительность, такой лаконизм и изящество мало где встретишь. И вот Арэнесс как-то раз вручила мне коробку.
— Это вам послала моя мама.
В коробке была кукла-японка в плотно запахнутом шелковом кимоно. По случайному ли совпадению или с умыслом, но у нее были каштановые волосы, прическа, как у Арэнесс, и зеленоватые глаза…
В последний раз мы увиделись с Арэнесс перед самым моим отъездом. Закончила работу советская выставка, где она работала, уехали специалисты и переводчики.
— Все уехали, — сказала она. Голос ее показался мне странно грустным.
И я вспомнила, как однажды она примчалась из магазина с косметическим набором и, захлебываясь от восторга, стала его демонстрировать. Тон ее мало чем отличался от тона инструкции к набору, авторов которой явно не смущало злоупотребление превосходными степенями: «…совершенно необходимое средство… самое наилучшее, наиболее эффективное… сделано из…» и дальше шло едва ли совместимое соединение чуть ли не всех последних новшеств медицины, применяемых в косметике: гормоны и плацента, биовещества, какие-то сложные эксудаты, пчелиное молоко…
— А из птичьего молока у вас нет кремов? — пошутила я.
— О, — тряхнув челкой, запальчиво ответила Арэнесс, — в Японии для женщины есть все, даже птичье молоко!
…И вдруг эта девушка говорит:
— Уедете и вы скоро… Нам с вами было хорошо. А теперь мы останемся одни. (И птичье молоко ни к чему, — сразу вспомнила я). Когда-то еще вы приедете снова… А ведь мы русские…
И такая искренность, такое неподдельное горе было в ее словах, что у меня дрогнуло сердце.
Пойди разберись во всех этих странных, запутанных судьбах!
На той же советской выставке к переводчице, работавшей в отделе оптики, подошли две пожилые женщины в ярких платьях, в светлых соломенных шляпках — посади их на московском бульваре, никто не оглянется. Они смотрели на переводчицу, на ее светлые волосы, пытались в ней отыскать черты своей далекой молодости и далекой России.
Рядом был стенд, демонстрирующий телескоп Пулковской обсерватории. На фотографии большой круглый купол обсерватории виднелся из-за пушистых верхушек берез.
— Пулково, — сказала вдруг одна. — Под Петербургом, помнишь?
— Под Ленинградом, — поправила другая.
Они смотрели неотрывно на эту фотографию, но переводчица понимала, что смотрят они не на купол, прикрывающий сильнейший в Европе телескоп, а на веселые молодые купы деревьев, может, даже слышат, как шумят своими легкими листиками эти беспечные красавицы.
Для русского сердца родная земля — прежде всего в шелесте и шепоте берез.
В Японии тоже есть березы. Мало, но есть. Видела я их в Никко. Но они не те, я даже не узнала их стволы между кленами и криптомериями. Так, видимо, и для этих двух женщин березки — это только те, что шумят в России. Долго они еще ходили между стендами, потом робко попросили:
— Можно нам взять несколько памфлетов? (так японцы называют проспекты с описанием работы приборов).
— Пожалуйста. — Переводчица принесла целую стопку.
Улыбаясь, они брали проспекты. Что они понимали в этих горнорудных микроскопах, калимационных трубах, медицинских приборах? Но, аккуратно свернув, они забрали всю стопку до последней странички.
Вероятно, для них эти замысловатые чертежи, термины и цифры были отголоском далекой родины, которую им, может быть, никогда не суждено увидеть…
Мы уезжали домой. Мы увозили с собой приятный груз многочисленных встреч — добрые впечатления и улыбки.
На набережной, где стоял наш корабль, привязанный тысячами нитей цветного серпантина к рукам друзей, пришедших нас проводить, ко мне подошел энергичный, крепкий японец с удивительно бодрой, белозубой улыбкой.
— Вы не из Хабаровска?
— К сожалению, нет. Из Москвы.
— Все равно, в Хабаровске будете, да?
— Конечно, проездом.
Он заулыбался.
Я там был, в плену, — и гордо ткнул себя в грудь. — Работал хорошо. Давай-давай! В Хабаровске есть Аннушка. Она работала в столовой. У нее золотые волосы. Совсем золото. Передайте ей привет! Пожалуйста, передайте!
— Хорошо, — говорю я, — передам.
И он и я, оба мы понимаем, что не будет у меня времени искать, да и нелегко найти в Хабаровске ту самую Аннушку, что работала в столовой, ту, у которой золотые волосы. Но и он и я, оба мы понимаем, что это больше, чем привет какой-то одной, определенной Аннушке.
— Хорошо, — говорю я, — обязательно передам. Передам привет дружбы всем Аннушкам, всей красивой моей, золотоволосой России, большой привет от хорошего, доброго соседа.
ИЛЛЮСТРАЦИИ
Утренний Токио. Деловой район города — Маруноути
В Кобэ рядом со зданием банка «Санва» высится «Интернациональный отелы»
Монорельсовая дорога, построенная к Олимпийским играм, соединяет центр столицы с международным аэродромом Ханэда
Современные японские здания — алюминий, стеклопластик, бетон
Деловые центры японских городов похожи друг на друга. Асфальтированные магистрали, толчея «билдингов» — это центр Осака
А это Киото. Силуэты древних храмов и современных строений, поток машин и автобусов
Зажатые между машинами пешеходы, полосатые тенты магазинчиков, небо, прокопченное фабричными трубами, городская окраина
Эта улица с двухэтажными домиками тоже типична для японских городов
