— Я вам спою.

Мы едем по утреннему Киото. Улицы полупустые, кругом на полотнищах и в воздухе парят иероглифы, черные, белые, красные, проплывают утонченно изогнутые крыши храмов. И вот в этой очень японской атмосфере вдруг звучит русская песня «Во поле березонька стояла…»

Слова русские, но странно смягченные. А потом арии. Много, много. «На воздушном океане без руля и без ветрил…» Русская классика. Наверное, ее-то необычайная мелодичность и взволнованность пришлись по душе моему спутнику. Японцы очень музыкальны, а японская музыка, народные песни изумительно напевны.

— Откуда вы все это знаете?

Ответ:

— «Поющие голоса», пластинки, приемник — ловлю Россию.

Мы прощаемся, машина медленно откатывает от бровки, теперь в ней вполголоса слышится традиционная «Катюша».

Бесспорно заслуга в популяризации русских песен принадлежит «Поющим голосам Японии». Огромная организация, которая сделала своим оружием песню, имеет массу филиалов в разных городах, издает газету, печатает песни, слетевшиеся со всего света.

И в то же время на советско-японской выставке в Токио фирма, обслуживающая столовую для работников выставки, желая, видимо, показать свое знание русского характера и вкуса, крутила с неизменной последовательностью три пластинки: «Очи черные». «Ямщик, не гони лошадей» и вероятно, самую новейшую из арсенала фирмы — «На позиции девушка провожала бойца».

Долгое время культурные связи с японскими островами поддерживались в основном поездками наших актеров. Каждый приезд представителей советского искусства — будь то балет Большого театра, ансамбль Моисеева. Московский симфонический оркестр или прославленный советский цирк — становится настоящим праздником для японского зрителя и обычно выливается в демонстрацию дружеских чувств двух соседних стран Полосы газет заполняются восторженными отзывами, длинные очереди у театральных касс и аншлаги демонстрируют успех советского искусства в Японии.

Огромным вниманием японского зрителя пользуются театры, ставящие пьесы Чехова, Горького. Масса людей изучают русский язык, интересуются всем русским. Иногда это приобретает своеобразные формы. В Токио, например, есть небольшой ресторанчик «На дне». Вероятно, хозяин хотел донести до японцев атмосферу горьковского «дна». Низкие потолки темного закопченного дерева чуть не касаются головы, стены из таких же закопченных кривых стволов, подслеповатые «русские» оконца, на второй этаж ведет перекошенная, узенькая, как на чердак, лестница, колченогие маленькие столы (как только они не разваливаются!) со скрипучими, грубо сколоченными табуретками, лампы с жестяными подставками. Вам ставят на столики обычный холодный орандж и воду со льдом. Эти подаваемые в любой японской харчевне напитки приносят официанты, одетые под «половых» — в белых рубахах, в сапогах, с нависающими над голенищами цветными шароварами, с полотенцем на руке. По вечерам здесь выступает небольшой хор (красные рубахи с кушаками и балалайки), исполняющий русские народные песни. Конечно, обстановка в этом ресторанчике очень своеобразная. Тем, кто родился и вырос при социализме, все это кажется бутафорией — обстановку «дна» они могли видеть только во МХАТе. Но для приходивших сюда людей ресторанчик «На дне» был чем-то вроде огонька, он притягивал тех, кто интересуется Россией. Здесь не только и не столько слушали старинные русские песни, сколько интересовались современной Россией, жадно ловили новости о ней, слушали вести из космоса, куда шагнула та Россия, которая лишь несколько десятилетий назад имела такое страшное «дно». И мы простили эту вначале странно поразившую нас бутафорию. Видимо, опять здесь проявляется то «много» и «мало», о которых речь шла раньше.

В нескольких спектаклях мы видели поставленные разными балетмейстерами русские танцы. В отдельных случаях музыка и ритм танца были схвачены точно, но трактовка образа русского парня нас поражала. Это был не моисеевский «рубаха-парень», что называется душа нараспашку, открытый взгляд, светлые кудри, шелковая рубаха на широченных плечах, в чьем танце ритм музыки и темперамент танцора перехлестываются так, что превращается этот парень в стремительный огненный факел. К такому мы привыкли. Но здесь вместо открытости и ясности — суровые, застывшие лица парней в огромных черных из бараньего меха папахах и резкие, жесткие движения. И вся теплота, светлое, безотчетное ухарство, неуемная широта души, которая, как птица, рвется в русском танце, — все это исчезло. Что-то дикое, необузданное было в рисунке танца, нахмуренные лбы и над ними, как черные надолбы, огромные мрачные папахи.

Мой сосед на одном из таких концертов сказал:

— Костюмы, наверное, взяли из «Нивы», посмотрели фотографии русских казаков, каких-нибудь казачьих есаулов. А образ? Образ сам получился, вероятно, на основе статей и книг периода русско-японской войны.

Возможно. Какие-то уж очень недружелюбные, чужие были эти «русские парни» на японской сцене.

Но, может быть, и трудно обвинять балетмейстера. Контакты за все эти годы у нас были явно недостаточны. А человеку искусства надо знать свой объект гораздо шире и глубже, чем по журнальным и газетным статьям да редким фильмам. И во многом — вольно или невольно — японцам приходится использовать познания эмигрантов, а это уж самый ненадежный ориентир.

В одном из книжных магазинов я покупала словари, которые, к слову сказать, великолепно издаются в Японии. Тончайшая рисовая бумага, прекрасная полиграфия — все это позволяет выпускать компактную по объему книжечку, насыщенную огромным количеством слов.

Один из таких словариков был русско-японский на четыре тысячи слов, очень маленький, изящно изданный. Но, боже мой, сколько оказалось там каких-то отживших, давным-давно вышедших из употребления русских слов, совершенно невероятных, никогда не слышанных мной за всю жизнь! Видимо, консультировал издательство, а может, и непосредственно участвовал в издании словаря эмигрант. Предполагалось, конечно, что он должен знать язык лучше, чем любой переводчик-японец. Но его язык был языком той России, которой давно не существовало. Архаичные формы и обороты отражали старые социальные отношения и не имели ничего общего с современным русским языком.

Та же давно ушедшая старая Россия оживает перед вами в эмигрантских ресторанах «Казак» и «Волга». Купеческая роскошь обитых бархатом стен, на темном фоне которых врезано огромное зеркало в виде сердца. Кусочек старой России, существовавшей задолго до нашего рождения. Русского теперь здесь разве что блины, пирожки или щи — благо это, пожалуй, единственное, что осталось неизменным в России.

Есть в Токио русская эмигрантская колония. Как при всякой эмиграции, наряду с откровенными нашими врагами в Японии оказалось много людей, попавших туда случайно, порой самыми неожиданными путями. За долгие годы все они осели, как-то устроились, приспособились к чужой жизни. Некоторые даже «преуспели» — удалось открыть свое «дело» (маленькую мастерскую по ремонту металлоизделий, бар на два-три столика).

За это время выросло новое поколение, часто от смешанных браков японцев и русских. Дети родились в Японии и никогда не видели родины своих родителей.

Далеко не ново, что встреча с русским, живущим на чужбине, в большинстве случаев оставляет щемящее ощущение в сердце, — не ново, но очень точно.

У меня было несколько знакомых в Токио — совсем молодые девчата и ребята — тоненькие, среднего роста девушки, с неожиданно светлыми русскими глазами на смуглом японском лице и русыми косами, уложенными венком на голове. Очень славные, изящные и отлично владеющие как русским, так и японским языками. Кое-кто из них учился на русском отделении Токийского университета, матери их преподавали русский язык, благо желающих изучать его всегда сколько угодно. Мы обменивались матрешками и «кокэси» и говорили о самых разных вещах.

С одной из девушек мы долгое время работали вместе. Это была веселая, даже чуть легкомысленная на вид девушка. Звали ее диковинным и нежным именем — Арэнесс. Мать ее — татарка из Казани, отец — японец.