Одна из композиций, широко известная, обычно помещаемая в любом путеводителе или статье о Никко, дает вполне определенный рецепт, как прожить жизнь спокойно. Среди сквозных ветвей деревьев на фоне черного глухого лака — шоколадные фигурки трех обезьян.

Одна обезьяна закрыла уши, другая лапками зажала рот, третья плотно закрыла глаза.

— Не слышу ничего плохого.

— Не говорю ничего плохого.

— Не вижу ничего плохого.

Расшифровывая подобным образом смысл этой композиции, один из путеводителей делает многообещающее заключение — и вы проживете жизнь спокойно.

…У священной конюшни щелкают аппаратами туристы. Две молоденькие японки любуются резными фигурками, и, судя по их непринужденной болтовне, девушек нисколько не привлекает назидательная идея композиции. уводящей от бурного, деятельного «сегодня».

Постояли. Посмотрели. Повернулись и пошли.

А обезьянки все продолжают вопрошать.

— Хотите прожить жизнь спокойно?

Прожить всю жизнь с зажатым ртом, с закрытыми глазами и запечатанными ушами? Мне очень не хочется огорчать маленьких обезьянок. Но что делать, рецепт этот не подходит и для меня.

— Нет, — говорю я решительно. — Не хочу.

Не верьте путеводителям по Никко!

Есть на территории Тайюин и Тосёгу два запретных места. Это лестницы и ворота, ведущие к усыпальницам сёгунов. Гранитные ступени поднимаются к наглухо закрытым воротам с золотыми фамильными знаками. У сомкнутых створок в многовековом молчании застыли сфинксы со скорбно потупленными очами. За низкой гранитной изгородью виднеются чуть изогнутые крылышки одноярусной зеленоватой пагоды.

Сюда не спешат толпы паломников на поклонение к священным останкам сёгунов Токугава — со времени захоронения лишь несколько раз открывались ворота для верховного жреца синтоистской церкви. Бесчисленное множество экскурсантов, прибывающих в Никко, без благоговейного трепета проходит мимо коричневых ворот и замшелой гранитной изгороди. Истинный трепет восхищения приносится народному гению, сделавшему Никко не столько династийным памятником, сколько вдохновенной песней человеческого труда и таланта. Но есть одно здание в Никко, где страшный сёгун предстает в реальном человеческом облике. Это музей-сокровищница. Здесь хранятся личные вещи Иэясу Токугава — шлем, кольчуга и военные доспехи, выкованные из железа, приведенного в Японию иностранцами.

Маленький хрупкий Токугава едва ли выглядел грозным в этих одеяниях. Но, как известно, не обязательно иметь могучие плечи и грозный лик, чтобы вселять ужас в сердца людей. Государство, созданное этим тщедушным человеком, было поистине государством ужаса и страха, построенным по принципу сёгуна: «Народ должен ни жить, ни умирать».

Завещание Иэясу Токугава (оно лежит тут же под стеклом) — документ, ставший и законодательством, и идейным руководством для его потомков, начинается с ханжеской фразы: «Жизнь человека полна трудностей и невзгод, как долгая дорога для путника. Не надо спешить Если всегда думать о недостатках, будет одно недовольство. Надо уметь подавлять такое желание, вспоминая о более трудных временах».

Какая удобная философия! К тому же, вероятно, трудности существования крестьянина, весь надел которого, по японской пословице, был «с кошкин лоб», очень отличались от трудностей самого могущественного в Японии феодала, чьи богатства росли, как снежный ком. Миллионы крестьян, задыхаясь от нужды, катили этот ком, и скреплен он был крепче цемента драгоценными жемчужинами их слез и пота. Но рост богатства не умерял ненасытность династии, и своим потомкам сёгун завещал девиз: «Крестьянин что кунжутное семя — чем больше жмешь, тем больше выжмешь».

Потомки оказались ревностными исполнителями завещания. Крестьянина давил сёгунский чиновник, ростовщик, феодал, самурай, бонза, на одного крестьянина, по данным японских историков, приходилось около 1500 налогов — цифра внушительная. Длинный список налогов, унылый, как осенний день, и бесконечный, как нить паука, тянулся за крестьянином до последнего его дня. Строжайшие регламентации пронизывали всю жизнь, начиная от запрещения есть рис в непраздничные дни и кончая строго установленным цветом и покроем одежды. Но страшнее изнурительного труда и издевательств была система полицейского сыска, подозрительности и шпионажа. Каждая деревня была разбита на пятидворки — гонингуми. Цель такого деления — внедрить глубже систему слежки и доноса. На пятерых раскладывались налоги, на пятерых ложилась темная ночь недоверия друг к другу и обязанность следить за соседом: нарушит сосед регламентации — ты в ответе, сбежал — все 1500 его налогов раскладываются на оставшихся четырех. Недаром японский фольклор вполне определенно характеризует это время: «Пришла беда, полагайся на себя», «Рот лучше держать закрытым», «Когда говоришь в поле, помни, что и трава может подслушать».

Существование системы, созданной сёгуном, — один из уроков, которые преподносит история: сорняк, не будучи уничтоженным, не только живет, но и размножается, захватывая все новое пространство. Ядовитые семена токугавской системы, для которой характерно было попрание человеческого достоинства, через два с половиной столетия обрели в Японии новую благодатную почву. Кто скажет, что восстановление в годы второй мировой войны соседской общины — почти точного слепка токугавской пятидворки — не является показателем совпадения идеалов и целей правительств, хотя их разделяет несколько веков?

А порождение фанатичной военщины — «камикадзэ» и «кайтэны» — летчики-смертники, для которых не был предусмотрен обратный путь, и моряки, садившиеся в управляемые торпеды, чтобы взлететь на воздух вместе с кораблем неприятеля! Западные писатели, приезжавшие в Японию, испокон веков становились в тупик перед философией бусидо^[14], освещающей жизненную практику самурайства. Именно они. возвращаясь в свои страны, возвели феодальный фанатизм в ранг национальной черты, провозгласив тезис: «Япония презирает боязнь смерти».

Смерть ради «Великой Японии», смерть за императора — это почетно. Почетно быть матерью воина, ставшего «камикадзэ». В годы второй мировой войны средневековый феодальный фанатизм, с необычайной утилитарностью поставленный на службу монополиям, держал в плену тысячи человеческих душ.

В путеводителях по Никко сказано, что в храме Тосёгу погребен дух Токугава.

Не верьте путеводителям! Дух Токугава и сегодня бродит по Японии, инспектируя многочисленные ряды своих наследников, тех, кто хочет восстановления атмосферы шовинизма и милитаризма, кому не дают спать идеи реваншизма, кому не стало уроком зловещее пламя атомной бомбы. И когда тысячи японцев демонстрируют свою решимость отстоять демократические нормы жизни, конституцию, запрещающую войну, право протестовать против превращения страны в атомный полигон, вы думаете, они говорят «нет!» только звездно-полосатому флагу? Не только. Это «нет!» и тени средневекового сёгуна, его последователям и наследникам в современной Японии.

Не верьте путеводителям по Никко!

Представительница богини Аматэрасу

День клонился к вечеру, но Никко еще не исчерпало своих сокровищ и все продолжало нас удивлять и одарять новыми и новыми встречами. Одна из них ждала нас в Футара-сан. Маленький синтоистский храм с зеленовато-голубыми черепичными крышами прислонился к стволам высоких криптомерий. У каменной ступени — табличка на невысокой подставке с надписью на английском и японском языках: «Феодальные танцы Ка-гура в исполнении девушек, посвятивших себя служению богам».

Наверно, это и было то необычное, чего мы все время подсознательно ждали — билет в машину времени, которая должна перенести нас в эпоху феодализма.

Монах вручил нам совсем обыкновенный, похожий на белую контрамарку листочек.

Бом-м-м! Низкий звук огромного, в рост человека барабана заметался, натыкаясь на стены храма, и затем, вырвавшись на простор внутреннего дворика, величественно поплыл над галереями, удаляясь и затихая. Он прозвучал как волнующее обещание прекрасного, как преддверие великого таинства. (А в действительности — это был просто сигнал танцорам, чтобы они приготовились к выступлению). Мы прошли по длинной галерее и спустились по ступенькам на маленькую, огороженную красными перилами площадку. Здесь была импровизированная сцена, для которой использовался крытый переход через внутренний дворик. Сиденьями для зрителей служили холодящие, крытые лаком ступеньки лестницы. Внизу, как в амфитеатре, должно было развертываться действие.