Сыроватый лист газеты уже не бумага, а стихия, вихрь, наполненный событиями…

Наши под Берлином!

Это не читается даже, а вбирается, впитывается, становится твоей свежей клеточкой, прибавляющей сил и радости.

«Гитлеровцы объявили в Берлине поголовную мобилизацию мужчин от пятнадцати до шестидесяти пяти лет включительно…»

Тишину читальни разрывает крепкий хлопок за окнами и гул артиллерийского залпа. Салют! Вскакивают, бегут вниз. Над Манежной площадью — размытые весенним туманом огни ракет.

— Наши в Берлине! Ворвались в Берлин с востока!

Девушки в накинутых на плечи пальтишках обнимаются, плачут, смеются. Девчоночку в шинельке окружили, закружили, затискали…

Не успели вернуться в читальню, опомниться не успели — снова салют: наши в Берлин прорвались с юга!

И вот уж другой вечер в конце апреля… Они на втором этаже у себя на факультете занимались… Егор услышал — включились репродукторы на крыше университета, как раз над ними, над головой — едва слышный щелчок и поскрипывание, будто жук в коробочке. Эти звуки ухо безошибочно схватывало всюду. Подняли головы, переглянулись… Скорей вниз, на улицу!

В воротах уже стоят прохожие и студенты, нетерпеливо поглядывают на черные трубы репродукторов; быстро собирается толпа, которая не помещается на тротуаре, выплескивается на булыжник мостовой.

Из репродукторов — потрескивание, больше ничего, и люди ждут. Никто не знает — будет сообщение, не будет, какое, о чем — ничего не знают, но стоят и ждут.

С толпой поравнялся, трамвай; вагоновожатая спрыгнула на мостовую: «Чего ждете? Сообщение?..» Поднялась в вагон, крикнула пассажирам и выключила мотор. Трамвай опустел, и толпа стала еще плотней.

В университете наверху с треском распахиваются окна, летит сухая замазка, студенты выглядывают, прислушиваются…

Площадь запружена до половины уже. Останавливаются автомобили, шоферы вылезают из машин, тихонько расспрашивают собравшихся.

Мальчишки лезут на ограду, на мокрые липы, на фонарные столбы.

— Что, если  П О Б Е Д А… — громко говорит кто-то.

Сотни голов поворачиваются на голос.

Вестью о победе полнится воздух, все ждут только этого слова. Даже даты намечаются… Одна недавно миновала — упорно говорили, что война кончится 25 апреля, к началу конференции в Сан-Франциско.

Треск в репродукторе усилился. Притихли. Слышен мотор машины, застрявшей в толпе, его тотчас выключили.

Мальчишка, взобравшийся на столб, снял ушанку, смотрит вверх.

Наконец раздался как бы глубокий вздох, и рокочущий голос заполнил площадь:

— Внимание! Говорит Москва!.. Обращение Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза Сталина к Красной Армии и войскам союзников…

Только этот голос над Манежной. В паузах тишина, словно площадь пуста…

— Наша задача и наш долг — добить врага, принудить его сложить оружие и безоговорочно капитулировать…

Сразу же вслед за обращением читали приказ.

— Войска Первого Украинского фронта и союзные нам англо-американские войска ударом с востока и запада рассекли фронт немецких войск и 25 апреля в 13 часов 30 минут соединились в центре Германии, в районе города Торгау…

51

В перерыве между лекциями кто-то принес газету, и в ней на последней странице — одна строчка, которую читали, перечитывали вслух, повторяли на все лады, не верили, выхватывали газетный лист, чтоб собственными глазами увидеть:

С 30 АПРЕЛЯ ЗАТЕМНЕНИЕ В ГОРОДЕ МОСКВЕ ОТМЕНЯЕТСЯ.

Наступал последний вечер, когда надо опускать маскировку на окна, последний вечер синих лампочек, черной краски на стеклах, темных улиц, пугливых огоньков папирос, упрятанных в рукав, карманных фонариков… Последний вечер боязни света, когда  с в е т  и  с м е р т ь  сцеплялись вместе…

Тридцатого с утра ждали вечера: не терпелось увидеть огни на улицах. Светящиеся фонари даже представлялись плохо — воображения не хватало…

Вера опаздывала… Егор с опаской уже, с плохим предчувствием посматривал на дверь. И когда уверился, что не придет, и решил больше не ждать, она вошла.

Что-то в ней тревожное было. Они сразу встретились глазами, и Вера на миг замерла, как перед препятствием, и словно испугалась.

Подошла к столику библиотекарши, долго открывала свой школьный портфельчик, наконец достала книжку, отдала, и Егор понял, что она сейчас уйдет, она только сдать книжку пришла…

Он не мог больше издали, втихомолку смотреть и ждать, наступил предел… Он себя ненавидел за нерешительность, за скованность. Единственно что сумел — здоровался при встрече и несколько раз мельком, коротко с ней поговорил. Со стороны никто бы не заподозрил, что они давно знакомы, и никак бы не поверил, что Егор влюблен, так скупы и невыразительны были их отношения.

Вера повернулась, защелкивая замочек, скользнула взглядом по читальне и уже не увидела Егора, забыла про него — он это понял.

Он побросал конспекты и книжки в сумку и выбежал вслед.

На мутно освещенной лестнице догнал ее; она остановилась.

— Вера… Я немножко провожу…

Показалось — она отшатнулась, и в глазах страдание, ужас… Почему?..

Она спускалась по лестнице, и Егор шел рядом. И от одного, что шел рядом, все было чудесно. Он отдыхал от непрерывного бреда ожидания, плыл в удивительном этом сне наяву.

На площадке она остановилась. Губы дрогнули, покривились, глаза показались не серыми, как всегда, а совсем черными.

— Горе… у меня…

Она едва слышно сказала и быстро пошла вниз, отдалившись, отпрянув от него, словно одна осталась.

Он не отставал. Вышли во двор, свернули в калитку.

Там у самых ворот на тротуаре, около ржавого фонаря, стояла аварийная машина с поднятой площадкой. Наверху старик рабочий ввертывал большую лампу и примерял новенький молочный шар. Несколько прохожих наблюдали, задрав головы.

За военные годы впервые фонарь принимал свой обычный вид и поэтому казался совершенно необычным.

Вера остановилась, посмотрела вверх… Чуть приметно улыбнулась… Не понять, чего больше в улыбке — радости или неясной какой-то муки.

Егор стоял рядом. До него не совсем еще дошли слова ее на лестнице… Молочные шары на фонарях были радостью, и стоять рядом с Верой — тоже радость… И только слово «горе», еще звучавшее в воздухе, не давало радости расцвести.

— Они сегодня зажгутся… — сказала Вера странным каким-то полувопросом, полуутверждением. Но говорила она Егору, он понял это.

Около «Националя» и на той стороне улицы, возле гостиницы «Москва» стояли машины с поднятыми площадками, с которых рабочие обряжали ржавые столбы, и повсюду весело и непривычно сверкали новенькие шары фонарей.

Пересекли улицу Горького, и Вера не свернула к метро, а пошла прямо, и Егор понял, что она решила идти пешком, и обрадовался. Он знал — она где-то у Сретенского бульвара живет — и, значит, идти им далеко, и она будет рядом долго…

Егор опомнился только у метро «Кировская». Были сумерки, толпилось много народа; они пробирались через толпу, и в этот миг красный отсвет окрасил лица…

Загорелась буква «М», и вспыхнули фонари!

Кто-то захлопал в ладоши, в толпе подхватили, мальчишки закричали и засвистали в два пальца.

Вера смотрела на фонари, и в улыбке ее была радость.

В Луковом переулке ослепительно светились окна. Все окна во всех домах! Фонари тут не зажигали, но и от одних окон светлым-светло!

Только в подъезде и на лестнице — синие лампочки.

— Вот моя дверь. До свиданья, — сказала Вера из синей полутьмы и растаяла.

52

Этот день, полный новостей долгожданных и всегда неожиданных…

— Рейхстаг взяли, Егорий! — повторял Алик, смакуя слово новое, вчера появившееся. — Р е й х с т а г! Эх, черт, может, сегодня — Берлин? И конец!..

Чуть видный румянец на щеках, и сам как струна — и дрожит, и оборваться может… Поднялся с постели… Едва стоит… Осколок шел… Уже недалеко от кожи был и кололся…