Единственный раз студенты услышали с кафедры критическое слово в адрес корифея науки.

Старый профессор логики, которому по необъяснимому стечению обстоятельств поручили читать курс, однажды доверчиво, даже как-то по-детски признался студентам, что руководство факультета пожурило его за отсутствие в первых лекциях ссылок на труды великого мыслителя. И добродушно сказал, что, исправляя этот свой недостаток, прочитал книгу вождя, но впрямую по поводу логики ничего в ней не нашел, кроме единственного места, которое содержит логическую ошибку и тем может представить интерес для данного курса…

В мертвой тишине, охватившей аудиторию, он подробно и всесторонне проанализировал ошибку величайшего гения науки всех времен и народов… У присутствовавших возникло и разрасталось чувство соучастия в чем-то в высшей степени предосудительном, невозможном и, страшно сказать, преступном…

На следующую лекцию незадачливый профессор не явился, его фамилия мгновенно исчезла из расписания, а другой профессор, хоть и без упоминания отстраненного бедняги, старательно доказывал, что никакой ошибки у вождя не было и быть не могло…

Однако убедительности в этих словах оказалось недостаточно, и в голову запало, что все ж ошибка у вождя есть…

Вспоминая эти лекции, Егор испытывал настоящее мученье. Как же совместить два несовместимых обстоятельства? По всему ходу въевшегося в мысли и в печенки, всеми признанного и утвердившегося обычая каждое слово вождя — неколебимая истина. А явно честнейший в своей наивности старик профессор, опираясь на вековечные законы логики, доказал, что ошибка у вождя есть… Но если признать, что вождь ошибался — значит, он такой же человек, как все… Соглашаться ли после этого с тем, что он единственный, непогрешимый, начертавший исторический путь и высившийся над миром подобно утесу? Ведь именно с этим все согласились, поэтому и преклонение перед ним превышало все известные виды поклонения…

И тут, как нарочно, подвернулось еще одно обстоятельство.

Однажды из любопытства Егор попал на занятие литературной студии, проходившее в одной из комнат университетского клуба. Начинающие декламировали в тот вечер свои стихи о Сталине. После чтения ведущий студию, довольно известный поэт, принялся разбирать только что прозвучавшие строфы и особо выделил, даже расхвалил стихотворение, где имя вождя не называлось, о Сталине говорилось иносказательно: «Он, живущий в высоком Кремле!» По мнению поэта, такой поворот особенно удачно подчеркивал всеобщую, мировую значимость и величие вождя народов…

И ударило в голову, как недавно на лекции по истории Древнего Египта профессор отмечал, что имя фараона не принято было называть впрямую, о фараоне говорили: «Тот, кто живет в Большом Доме»…

Совпадение показалось таким режущим, параллель настолько вопиющей, что Егор едва не вскрикнул, услышав слова поэта. В этих совпадениях крылось что-то несовместимое со здравым смыслом, с самими основаниями общества, провозглашенными во всеуслышание.

Не существовало сомнения, что вождь — величайший полководец всех времен и народов. Доказательства этому приносило каждое сообщение о победах на фронтах, каждый его приказ, выделявшийся особым шрифтом в газетах, особым голосом по радио. Одного этого было достаточно для бессмертия и вечной славы.

Так зачем же еще славословия на каждом шагу, по всякому поводу и вовсе без повода? Все уже объелись этими словесными пышностями, но все равно они льются с утра до ночи по радио, в печати, в докладах, на лекциях, семинарах, в кружках. Все это чересчур, за гранью нормы, и поэтому производит уже прямо обратное желание: не слушать, не читать и, что самое страшное, — не верить…

Ведь все знают, что сам вождь скромен и прост. Говорят, он занимает в Кремле домик бывшего привратника… И шинель его… Френч защитного цвета… Картуз… Неизменная трубка… Все скромно, даже чересчур… Как же он сам может терпеть словесную мишуру, нескончаемую трескотню вокруг своего имени? Непонятно, несовместимо, поэтому больно и обидно, и не знаешь, что думать, как верить…

И память подсовывает вступительный экзамен по литературе… В билете вопрос: Джамбул и Сулейман Стальский о великом Сталине. Прочитал и обмер. Убей — ничего не мог припомнить, хоть совсем недавно перечитывал учебник — знал, что такой вопрос будет обязательно, не может не быть… И вот именно он попался — и в голове пустота. Решил сменить билет… Но едва решил, тут же всплыла отчаянная и вместе хулиганская мысль: ответить по примелькавшимся шаблонам, наболтать, намолоть, что навернется на язык… Егор испугался этой мысли, понимая, как плохи шутки с такой темой. И все ж вызвался отвечать. Сел к столу, поглядел на пожилого преподавателя, почему-то угадал в нем сочувствие и принялся перечислять все витиеватые восточные сравнения, навязшие в зубах, которые не могли не оказаться у прославленных акынов…

Сталин — горный орел, парящий над вершинами (преподаватель одобрительно кивнул); Сталин — солнце, согревающее мир, светоч знаний и правды для всех народов (преподаватель склонил голову и тонко улыбнулся); Сталин — великий садовник, взрастивший сад дружбы народов, подаривший человечеству плоды свободы и братства (преподаватель вскинул глаза, в которых угадывался заговорщический смешок и одобрение пародии); Сталин — величайший мудрец всех времен, корифей науки, родник знаний, пламя мысли, сжигающее врагов и согревающее друзей…

— Достаточно. Отлично.

Так выходит, главное — выспренние слова, пустые цветистые фразы; смысла не надо, содержания никакого… Зачем же эти храмы и дворцы из слов? Может, в них есть особое содержание, непонятное простому уму?.. Но преподаватель явно соглашался с пародией, наспех состряпанной юношей, явно потешался в душе и не видел никакой ценности в потоке стихотворных славословий, затопившем литературу.

Конечно, с уверенностью утверждать этого Егор не мог, возможно, это было его домыслом, предположением — ведь преподаватель сугубо доверительными намеками высказывался в общем-то в совершенно недоказуемой форме — через взгляд, едва приметную улыбку, наклон головы, что само по себе могло быть и одобрением славословия, а не пародии… Тайный язык смутных времен. Ироничных оценок через  с л о в о  быть просто не могло. Лишь безумец, решивший покончить с собой, отважился бы на слово, отрицающее хвалебные слова. Ведь в повседневной жизни совершенно обыденным стал вопрос: «За что взяли (посадили)?» И ответ: «За слово».

Все это так. Но вождь действительно велик, всемогущ и всеведущ, и нет уверенности, что эта игра на экзамене не стала ему известна… И нельзя утверждать, что за эту игру не придется жестоко поплатиться… Вот-вот… В этом его несомненная сила, его могущество, которое невозможно не признать, от которого страх сжимает сердце и леденит душу.

Зачем же сомнения, раздумья, зачем противоречия и духовная боль? Хочется верить слепо, до конца всему, принимать славословия и упиваться ими. В этом счастье… И Егор знает таких счастливых, несмотря на все невзгоды, людей, ни в чем не сомневающихся, принимающих все как есть, прямых, цельных, ясных и холодных в неколебимой уверенности, словно отлитых из чистого льда.

И почему ж, едва подумаешь о таких людях, в голову лезет темное воспоминание, от которого мурашки по спине… Только не проговориться об этом…

В конце зимы, когда отпустили морозы, он пришел в гости с ночевкой к школьному другу в соседнюю деревню, километрах в пяти от села, но совсем глухую, темную, там даже говорили не так, как все в округе… После ужина мать друга уложила их на печке, и они, находившись и набегавшись за день, сразу провалились в сон.

Поздней ночью Егор проснулся от странных постукиваний, всхлипов, осторожного шороха и напряженного дыхания нескольких людей, хотя знал: в доме лишь они с матерью… Тихонько сел, заглянул в щелку неплотно задернутой занавески, закрывавшей печь, и увидел у стола трех незнакомых женщин вместе с хозяйкой дома.

На столе, освещенный дрожащим светом моргасика, — портрет Сталина… И женщины… по очереди брали нож, тыкали острием в глаза, в губы, в лоб и в нос портрета, всхлипывали и приговаривали сквозь слезы… Что же приговаривали? Едва разберешь. Чаще повторялось: «Вот табе за мово!», «Так-то табе, ироду!»