Сейчас главное — воевать. Нужны одни знания — метко бить из миномета. И он научился этому делу. Потом, если останется жив, займется языками.

Парень замолчал, не мог уже вернуться к прежней теме, раздумывал о сегодняшнем… Но потом, без недавнего вдохновения, суховато сказал, что немецкий язык — только начало. Он нашел свой способ изучать языки, и после войны сразу же займется английским, французским, итальянским — это в первую очередь. Затем из европейских надо бы — шведский и норвежский… И уж после приняться за восточные — китайский, японский, арабский.

Это было удивление, откровение, открытие. Егор примеривал себя к его замыслам — и словно распахивались ворота, о которых никогда не подозревал. Конечно же сейчас, теперь надо думать о будущем… Никто, кроме тебя самого, не может его определить, и чем шире окинешь его сейчас, тем больше сможешь сделать! Если даже этот парень выполнит все наполовину — и то замечательно. Да, да, надо шире, смелей… И школьные заботы показались мелочью, пустяками перед простором, который сам можешь распахнуть…

Надо лишь найти окошечко в простор, первую щелку… У Егора не было пока ничего такого. Но сейчас это не огорчало особенно. Рядом сидел человек, с у м е в ш и й  найти, — значит, и он сможет.

А солдат говорит — давно не встречал, с кем так откровенно мог потолковать, какая это радость — о сокровенном сказать не таясь… За всю войну — второй случай… Первый был на Каме, на пароходе… С девушкой там познакомился. Плыли вместе двое суток — и все это время проговорили. Обо всем говорили и понимали друг друга совсем, до конца — полное совпадение, даже страшновато порой, словно угадывание мыслей… Он влюбился в нее сразу, и те двое суток были словно продолжение любви, потому что он все годы о такой именно девушке мечтал, в такой идеал был влюблен и не подозревал, что встретит наяву. Тем тяжелей расставаться. Она дала адрес, но он потерял и забыл. Пока война, долго пробыть с ней невозможно, а расставаться снова не хватит сил. Пока война, нельзя привязываться сердцем — слишком тяжко терять, кого любишь. Пока война, вообще ничего нельзя иметь. Вот у него сейчас шинель, вещмешок — и все; ни родных, ни дома, ни книг — ничего…

И Егор внутренне сжался, прохваченный ветром бесприютности, железной этой строгости. И собственная жизнь показалась совсем благополучной — и все трудности измельчились…

…Теплушку перестало бросать, поезд сбавлял ход.

В дверную щель прорезался слепяще-яркий луч луны и медленно пополз по теплушке, выхватывая куски одежды, мешков и лиц. Потом сузился, истончился и пропал.

Поезд вовсе сбросил ход. За дверью послышался лязг соседнего состава, шипенье паровоза, голоса.

Маша засуетилась, всхлипнула, завозилась с мешками.

— Фруктовая! Батюшки! А Сани-то нету… Головушка бедная… И я, дура, заспалась!

В теплушке началось перемещение к дверям. Выяснилось, что «пятьсот-веселый» простоит тут до утра, а отсюда вскоре пойдет поезд до Рязани-Второй — и надо поспеть на него…

Завизжала дверь, стали прыгать самые прыткие.

Егор наскоро попрощался с солдатом. Так и не увидел его лица и не спросил, как зовут… Надел мешок, помог Маше выволочь ее вещи.

Спотыкаясь о шпалы, подлезая под вагоны, пошли к станции. Луна светила как прожектор — каждый камушек видно. Маша погрозила ей кулаком. Они жались в тень вагонов — станция славилась облавами.

Но пришлось все-таки выйти на освещенную полосу между путями. Рельсы блестели нестерпимо. «Живей!» — прыгала Маша по шпалам. Там и сям темные фигурки тоже переметывались через светлое пространство, спешили к спасительной тени дальнего товарняка.

Сзади послышался топот.

— Господи, спаси! — не своим голосом выдохнула Маша. — За нами!..

Егор оглянулся: четверо солдат бежали следом. Не уйти. Мешок бьет по спине, да еще Санин вместе с Машей тянут за лямки.

Мигом догнали, окружили.

— Дяиньки, миленькие… — захлюпала Маша.

Ее не слышали.

— Где тут колонка?

— Воды где набрать?

Отлегло… Из эшелона солдаты…

— За станцией водокачка, там, родненькие… и колодец, дяиньки, миленькие… — Маша даже села на рельсы.

Один из солдат взял вдруг Егора за плечо и повернул к свету.

— Пчелин! Друг! Здорово! Ну встреча!

Малинин!.. Егор не мог опомниться. Малинин тиснул его, дыхнул махоркой, засмеялся удивленно и радостно:

— Ты как сюда попал?

— В деревню еду.

Малинин хлопнул его по плечу и, наклонившись, шепнул:

— А я в училище, в Рязань. — И опять громко: — Пока, Пчелин! До Победы!

И загрохали через пути, зазвенели котелками…

И такая зависть к нему, что забылась Маша, мешки, дорога… Ярче нынешней яви вспомнился коридор военкомата, прощание тогдашнее с Малининым…

— Чего встал-то? — теребила Маша. — Бяжим скарея!

Около станции — полно народу. Сани, конечно, не было, и Маша, сказав Егору, чтоб ехал теперь один, осталась ждать на самом приметном месте в лунном свете.

Рязанский поджидали на пути, что за товарным составом. Егор вместе с другими поспешил туда — укрыться в тени вагонов, а когда подойдет поезд — вынырнуть и побыстрей прицепиться…

22

Кучками жались в тени пульманов. Лишь Егор один. Тревожно, тускло на душе. В миг распалась добрая такая их компания. Саня с Машей, незнакомый солдат с его немецкими стихами, неожиданно встреченный Малинин — все захватило, всколыхнуло, все хотелось удержать подольше. И все исчезло в ночной суматохе — не вернуть. Но он сразу одолел сожаление, ибо давно проникся житейской мудростью военных лет: радоваться хорошему мигу и довольствоваться тем, что есть.

Ждали долго.

И когда уверились, что поезд вовсе не придет, — тот подкатил, да прямо на путь, у которого стояли.

Тут нельзя теряться. Егор кинулся к подножке рядом… На ней уже прилепились трое с мешками, ногу некуда поставить. На другой тоже трое. Это уж норма такая: по трое помещалось на подножку.

Хвостовые вагоны — товарные с запертыми дверями, туда и соваться нечего. Поспешил к голове поезда, с досадой отмечая гроздья мешочников, намертво вцепившихся в поручни.

И все-таки была внутри отчаянная уверенность, что не пропустит этот поезд… Он быстро шел к середине состава.

И впереди, у соседнего вагона, резанул свет фонаря… Облава! Мешочников мигом сдуло с подножек. С облавой не пошутишь: нет пропуска — оштрафуют и попрут назад… Спекулянтам, конечно, не поздоровится, а таких, как Егор, — назад, и всё. Но ему надо вперед, ему возвращаться нельзя.

Сунулся под вагон, переметнулся на другую сторону. Что там творилось! Подножки улеплены сплошь, и еще цеплялись; метались, тихо переругиваясь; кого-то стягивали со ступенек, и он, молча, со свистом придыхивая, отбивался ногой, норовя в харю.

Егор побрел к концу состава, совсем уже решив пропустить этот поезд и вернуться на «пятьсот-веселый». Но когда проходил мимо последнего, товарного, вагона, состав дернулся. И так обидно стало, что уходит поезд, и время уходит впустую, и силы… Егор увидел под дверью теплушки, вровень со стенкой вагона — подножку! Пустую! Выше, сбоку двери, мелькнула железная скоба.

Он поставил на подножку чемоданчик, и ухватился за скобу. Поезд шел все быстрей, и Егор почти волокся по земле, не в силах вспрыгнуть — мешал заплечный мешок с книгами.

Но в последний миг, когда гнаться стало невозможно, он невероятным усилием подтянулся на скобе и закинул коленку на ступеньку. Некоторое время ехал в неудобном этом повороте, упершись левым коленом в подножку.

Поезд разгонялся. Рука и согнутая нога быстро затекли.

Все ж он сумел отдышаться, побороть панику. Медленно подтянул правую ногу, пристроил на ступеньке другое колено.

Отдохнув, поднялся на обе ноги, выпрямился, схватил встречный ветер.

Поначалу показалось — так ехать легче. Но из-за узкой ступеньки, приделанной вровень со стенкой, ноги упирались в низ вагона и больно бились о край. Правая рука на скобе затекла и тоже болела. На ней одной Егор и держался… Проклятый мешок не давал повернуться и перенести тяжесть с руки на ноги. Не будь в нем книг, скинул бы…