На часах без четверти десять…
Надевает шинель, перекладывает фонарик в карман, последний раз оглядывает расписные терема с ватным теплым снегом.
Еще крепче вешняя талость. Сырой ветер крутит между луж и сугробов, гонит черные тени трамваев… Егор задыхается, и побаивается за сердце, и спешит.
В кромешной тьме у метро «Красные ворота» — едва различимые призраки ожидающих. Чиркнул фонариком. Ляли нет. Свод станции запушен инеем, по нему скользят тени выходящих, чуть отмеченные синеватым отблеском из дверей.
Понимает: рано еще… Но она чудится в неверных очертаниях…
— А налетай! Р-р-рассыпные папиросы! Р-р-рассыпные «дели»! Два рубля штука! — во тьме скороговорка инвалида. — А есть папиросы, трамвайные колесы! Два рубля штука!
— Сахар! Сахар. Вот сахар! Без талонов. Берите сахар, — вторит невидимый торговец.
Ветер быстро повыдул сказочное тепло. Поднял воротник, а потом шаркнул в вестибюль. Таких догадливых там уже порядком. Из-за голов трудно следить за приехавшими. Чуть отогревшись, выскочил на улицу (может, Ляля у входа мерзнет)… Рано…
Сомнение, закравшееся на елке, не давало покоя…
— А есть папиросы, трамвайные колесы! Налетай, ну-ка: два рубля штука! — не унимался инвалид. — Последние в этом году! Налетай!
Сахарный торговец замолчал — верно, прохожие разобрали его товар на новогодние подарки.
Егор ощупал пакет с конфетами, спрятанный под шинель, и не без самодовольства сравнил с замурзанными кусочками сахара, раскупленными сейчас рядом… Еще часа два назад он и сам с безнадежной завистью слушал этот распев про сахар.
15
Ляля немножко опоздала, минут на пять. Егор ее сразу увидел в дверях, узнал без фонарика — у нее лицо светится. Она подхватила его под руку. Никогда еще не ходил он с девушкой под руку: и хорошо, и стыдновато, и шел бы так всю ночь. А она почти прислонилась к его щеке и шепчет в ухо:
— Что я несу! Ни за что не отгадаешь! — И поднимает черный узелок.
Они спешат через площадь, увязая в снеговой каше, минуют нескончаемое здание НКПС, забегают на минутку домой к Егору — мама приготовила баночку винегрета на хлопковом масле — вклад в новогодний пир. Ляля и маму озадачила своим черным узелком… Что-то там круглое, непонятное. В таких узелках носили, бывало, куличи.
Это все праздник, праздник, его приближение…
Остается полчаса. Бегут по лестнице (как кстати фонарик!), нескончаемо ждут трамвая (дошли бы пешком за это время…), трясутся в сырой темноте вагона, выскакивают у Басманного переулка и шлепают через лужи среди сугробов…
И непонятным перескоком памяти Егор переносится на эту же тропу в декабрь сорок первого… Совсем еще темно, и по свежему снегу утреннему чей-то одинокий след, кто-то незадолго до Егора прошел. Егор знает — тоже на завод, в такую рань некуда больше идти… Столько здесь людей когда-то ходило, и вот в утреннюю смену со всей улицы — двое… Только у Разгуляя след смешался с другими — там широкая тропка до самой проходной. И всякий раз после снегопада Егор встречал этот след где-то в середине Ново-Басманной и не мог угадать, из какого же он двора появляется… И так бесприютно на улице. Трамвайные линии заметены, в домах ни искорки, ни голоса. И лишь одинокий след, упрямо протянутый по мертвому снегу…
Они уже звонят у двери. И Ляля рядом, ее лицо посвечивает едва угаданным сиянием, ее тепло Егор чувствует щекой. Шаги. Дверь приоткрылась…
Да это ж чудо! Настоящее новогоднее чудо! Открывает сам Алик! Он в гимнастерке, ловко перехваченной ремнем, и волосы бобриком причесаны, губы, опушенные светлыми усами, берегут сочную улыбку. Так непривычно видеть его в коридорчике, и какой он высокий, выше Егора…
Егор пропускает Лялю вперед, потому что не верит еще происходящему, не может сдвинуться. Ляля же просто и легко входит, протягивает руку Алику, и тот неловко пожимает ее левой (правая белым коконом — на ремешке, перекинутом через плечо).
Тогда и Егор входит.
— Ну, как вам наш болящий? — слышится счастливый голос Натальи Петровны.
Егор замечает, что Алик стоит слегка согнувшись — наверное, швы не дают по-настоящему распрямиться. Алик нетерпеливо и весело подгоняет:
— Скорей, скорей раздевайтесь! Пять минут остается!
Егор ставит на стол свою баночку и достает конфеты, а Ляля успевает развязать узелок и снять салфеточку с того, что таилось в платке. Торт! Настоящий торт с завитушками и цукатами! Все ахают над тортом, и тут раздается бой курантов. Хорошо, что две разнокалиберных рюмочки и два стаканчика заранее наполнены мутной водкой (разливной, по десятому талону).
Тост первый сейчас везде и у всех одинаков — за победу, чтоб в новом году кончилась война!
Егор никогда не пил водки — впрочем, и вина тоже не пил (отец не признавал этих напитков, дома их не держали, и с детства само собой сложилось и въелось в кровь неприятие спиртного). Но здесь, сейчас, когда Алик поднимает стаканчик, невозможно отказаться. Егор глотает отвратительную муть, вспоминает отца — и стыдно перед ним, и горло дерет, а запах тошнотворен… Отхлебнув глоток, ставит стаканчик и поскорей хватает винегрет, вытирает слезы — и с удивлением видит, что все выпили до конца, и Ляля как ни в чем не бывало… Егор же не в силах смотреть на свой стаканчик — отставляет подальше (гадостный запах бьет в нос даже издали).
После первого тоста Наталья Петровна заторопилась уходить к соседям — там у нее своя компания. Это ее решение очень радует Лялю и Егора, они понимают бестактность такой радости и скрывают ее.
— А торт? Вы обязательно должны попробовать!
Но Наталья Петровна отвечает Ляле мудрым предложением — торт оставить на потом, к чаю…
Егор только сейчас рассмотрел, какое у Ляли замечательное платье — шелк большим узлом собран на груди и вроде банта расходится к плечам… И лицо светится… волосы волной небрежно откинуты вбок… Он перехватывает взгляд Алика и чувствует никогда еще не испытанную перед ним гордость и собственное превосходство…
Запах и вкус водки пропадают, остается удивительная легкость, словно полет во сне. Егор бездумно улыбается и открывает, что Ляля хорошеет с каждым мигом, но уже не стесняется ослепительности ее, взрослости, которая обычно отдаляла… Он снисходительно посматривает на Алика и ждет случая подчеркнуть собственную удачу, ищет каких-то слов — и не находит; и вдруг понимает недостойность своего настроения, делается стыдно себя самого, больно за друга, слезы душат; он переводит взгляд с Алика на Лялю, и тут же слезы заступают радость, он забывает обо всем и почти кричит:
— Как замечательно, Алька, что мы вместе в такой час! Лялечка, Алик, вы мои лучшие друзья!
Он удивляется, что так легко высказал сокровенную радость, и особенно тому, что Лялю назвал Лялечкой, впервые отважился…
— Лялечка, Алик мой единственный закадычный друг. Мы десять лет дружим и ни разу не ссорились! Он из девятого ушел на фронт, представляешь?..
— Ладно, ладно, Егорий! Хватит!
Алик так мило, так чудно́ хмурится; его бледность и прозелень сглажены тусклым светом, он вроде бы даже порозовел…
Егор в который раз рассказывает, что в то самое лето, когда они с Лялей познакомились, Алик жил на даче в соседней деревне и ничего про Лялю не знал — только сейчас, через три года ее увидел!
Алик тоже расчувствовался, принялся наливать еще, у него не получалось с левой руки, Ляля хотела ему помочь, но Егор ловко перехватил графинчик и разлил так полно и так точно, что все решили: «как в аптеке». Запах и вкус теперь не показались отвратительными, как давеча. Егор выпил почти весь стаканчик и почувствовал, что последние ниточки скованности, оставшиеся где-то в глубине, порвались. Все стало еще чудесней, захотелось пробыть за этим столом всю жизнь. Егор сказал об этом открыто и громко, потом взял Лялину руку и очень изящно поцеловал (в каком-то фильме видел, что целуют именно пальцы).
Ляля засмеялась, легонько его оттолкнула и сказала, что хочет петь — нет ли гитары?
