Фон Штраубе призадумался Его родовое древо уходило корнями в такую глубь веков, что и колена исчислить он не мог. Однако, хоть разум и прибрало хмелем, говорить о том не стал — и Двоехорова не хотелось еще более огорчать, и (что главное) слишком утягивал бы правдивый ответ к его тайне, коя предназначена была уж никак не для застольных бесед в ресторации.
К счастью, в этот миг Бурмасов распахнул дверь кабинета. Почему-то был он как туча хмур.
— Ну, — спросил его Двоехоров, — так что там еще за инкогнито?
И лакей уже просунул голову:
— Горячее подавать-с?
— Вон! — рыкнул на него князь так, что было неясно, лакей столь быстро затворил дверь или она захлопнулась сама от этого рыка. — И с инкогнитом покуда погоди, — бросил князь Двоехорову, — об этом после. — Затем, пристально глядя на фон Штраубе, произнес: — Ну, давай-ка, братец, быстро все выкладывай как на духу.
Фон Штраубе не понял:
— Что?
— А то самое! Сколько раз тебя за последнее время тут, в Петербурге, ухлопать пытались — вот что!
— Раз, наверно… — барон вынужден был задуматься, столь много раз было сие. — …Не то семь, не то восемь… Но откуда вы?.. Откуда ты?..
Никита оборвал его:
— После, после! А ну рассказывай, как было дело.
По виду князя фон Штраубе понял, что тот разузнал нечто важное. Касательно этих покушений он и не собирался что-либо таить — напротив, испытывал потребность поделиться с друзьями.
Покуда он рассказывал, Двоехоров все более вытаращивал в удивлении глаза и изредка восклицал: «Ну, право!..», «Да как же так?!.» — а Бурмасов становился все более хмур. Когда же фон Штраубе высказал свои соображения насчет двух различных сил, действовавших против него, князь проговорил, похмурнев еще сильнее:
— Тут, может, и поболе чем две…
— Инкогнито? — догадался фон Штраубе.
Бурмасов кивнул:
— Он, шельма… Жаль, не все могу рассказать — клятвой скреплен… — И вдруг с неожиданной русской легкостью ко всему сказал: — А, да черт с ней, с клятвой, когда такие дела! И клятва, чувствую, бесу была дана, а не Господу… Все та же Амалия, было дело, как-то надоумила меня в эти самые франкмасоны вступить… — Он обратился к Христофору: — Слыхал про такую братию?
Двоехоров наморщил лоб:
— Это навроде этих?.. Санкюлотов? — отяжелившимся от выпитого языком проговорил он.
— Ладно, — отмахнулся от него Никита, — не знаешь, так и не говори. Вот Карлуша знает небось.
Фон Штраубе кивнул.
— Ну и сподобило меня, — продолжал князь, обращаясь уже к нему одному, — вступить в братство их. Вначале даже любопытственно показалось: тайны всяческие, скелеты в подвале. Оказалось, среди них даже сам… Ладно, сию тайну все-таки соблюду, тем паче что он в этих покушениях на тебя уж точно не повинен… А вот что я понял через месяц-другой, так это что заговор они плетут. Против… — Тут он слегка покосился на Двоехорова.
— Да ты ладно, ты продолжай, — с довольно безразличным видом сказал Христофор. — Мы, Двоехоровы, всегда шпагой себе фортуну добывали, а не иудством, Считай, не слышу. Мне все эти заговоры нужны, как монаху Венерина болезнь. По мне, здравствовал бы командир полка генерал Воротынцев, ибо в последнее время благосклонен ко мне, супротив него никто, я так понимаю, не злоумышляет. А кто там повыше, хоть бы даже на троне — мне никакой потребности знать. Лишь покажите, кто государь, чтоб я голову куда нужно поворачивал во время плац-парадов.
Во всем этом фон Штраубе снова нашел подтверждение словам комтура Литты. Действительно, тут происходил заговор, о котором знали решительно все.
— В общем, ясно, против кого, — в подтверждение его мыслей сказал Никита. — А заговор, признаюсь тебе, Карлуша, скучнейшее для меня занятие. Они и мне тоже (хорошо Христофор выразился!) — как французская болезнь архиерею. Раза два побывал на их сборищах да и перестал. Так бы, глядишь, вовсе о них позабыл, кабы не этот нынче…
— Инкогнито, — подсказал Христофор.
— Он самый, — кивнул князь. — У них же там чины вроде как у нас в гвардии. Так вот, я и там прапорщик не более, а этот — навроде фельдмаршала, и я согласно принесенной при вступлении клятве должен все его приказания безоговорочно исполнять.
— И что же он тебе сейчас приказал? — спросил барон, кажется уже догадываясь. — Наверно, убить меня?
— Смотри, догадался, — спокойно ответил Никита. — Говорит, два раза уже их люди пробовали, да ничего не выходило… Видишь, только два! А ты сказал — восемь! £жели от восьми вычесть два, то это выходит… — После шампанского он не сразу подсчитал. — Выходит, кажись, шесть. От шести три вычесть, что ты на «иную силу» отписал, будет… будет три. Три да три, да два — как раз восемь выходит! Все сошлось! Стало быть, не две, а три силы против тебя ополчились, согласен с такой диспозицией?
— Похоже, по-твоему…
— Ладно, слушай дальше… Приказывает мне тебя на дуэли порешить — знает, что на шпагах я первый в полку… А сам векселя на одно имение из тех, что я Извольскому отписал, достает и сует их мне.
— Это на сколько ж денег? — снова вытаращил глаза Христофор.
— И не знаю даже, — пожал плечами князь, — тысяч, наверно, на сто. Вроде как половому за работу… Гляжу — сжигает их на свечи…
— Так векселей, стало быть, уже и нет? — снова перебил Двоехоров.
— Говорю ж тебе — сожжены.
— Да уверен ли ты, что векселя настоящие?
— Не приглядывался. А так по всему похожи.
— Так и имение, выходит, снова твое.
— Ну, выходит, мое… А может, и не мое… Как считать… Просто зло тут меня такое разобрало!.. Даже если б он без этих векселей, все равно б не спустил, что шпагу мою против друга Карлуши нацеливает… Отчего-то полюбился ты мне, — прибавил он, обращаясь к барону, и продолжал: — А когда он еще эти векселя мне в отплату… Да будь он хоть вправду фельдмаршал! Нету таких фельдмаршалов, чтобы Рюриковича, чтобы князя Никиту Бурмасова в иуды произвести! А уж за деньги-то — и тем паче!..
Двоехоров спросил:
— Ну и ты что?
— А что… Выплеснул вино в его бесстыже лицо — и к вам. Пускай теперь за оскорбление меня вызывает, коли жизнь не дорога…
— Оно, конечно, хорошо, — одобрил Христофор. И добавил в задумчивости: — Однако ты говоришь — сто тысяч…
— Дались тебе эти сто тысяч! — в сердцах сказал князь. — Тем более что не твои…
— Не мои, это точно, — согласился Двоехоров. — Ты, Никита, не серчай. Я это к тому, что ежели за голову друга нашего Карлуши целых ста тысяч не жаль, то очень уж им надобно его жизни лишить, а коли так, то и без тебя найдут охотников. На твои же, к слову сказать, деньги! Теперь-то, должно быть, понимаешь, что Извольский этот по ихнему распоряжению тебя обыграл?
— Да, пожалуй что так… — вздохнул Бурмасов. — Получается, я по дурости своими деньгами Карлушиным убийцам помощь оказал… Что ж, мне в таком случае это и искупить… Теперь я тебя, Карлуша…
Договорить он не успел — за дверью раздался грохот упавшей посуды и еще чего-то тяжелого. Держась за шпаги, все трое мигом выскочили из кабинета.
На полу лежал лакей. Его высунутый язык был черен, как сажа. Рядом валялся поднос и осколки фарфоровой посуды. От разлившейся по полу ухи еще шел пар.
Фон Штраубе притронулся к его пульсу и заключил:
— Мертв… — Тут увидел, что перстень его наливается синевой. — Отравлен, — добавил он. — Должен был подать это нам. Все было отравлено.
Бурмасов не понял:
— Он что же, отхлебывал нашу уху?
— Нет, — сказал фон Штраубе, — его отравили пары. Он долго ждал за дверью и успел надышаться насмерть. Яд, видно, очень сильный, подальше отсюда, господа.
— Царствие ему небесное… Ведь от верной смерти раб Божий нас уберег… — С этими словами Двоехоров, перекрестясь, отпрянул от мертвого, а Никита, наконец-таки все сообразив, прорычал:
— Это он!.. Всех нас хотел отравить!.. Ну все, живым от меня не уйдет!
Со шпагой наголо Бурмасов ринулся в соседний кабинет. Двоехоров и фон Штраубе, также держась за шпаги, устремились вслед за ним.
