В 7102[1] году от сотворения мира, царь Федор Иоанович дал наказ:… а пришед князю Федору и Володимеру в Сургут, в котором место пригоже, высмотря место крепкое, поставить город всеми ратными людьми тутошними… да то место написать в роспис и на чертёж начертить….Князь Барятинский привёл с собой полторы сотни людей служивых, с чадами и домочадцами, а уж сколько было ружников, оброчников, духовенства, подьячих, сторожей, да люда происхождения низкого и подлого— неизвестно. Об одном лишь специалисте память осталась, уж больно профессия редкая и уникальная — палач. Споро принялись они за дело, быстро строился и рос городок, места холодные, суровые, лето пролетит быстро и не заметишь. Весна и лето пролетели быстро и к осени поднялся город, окруженный деревянным острогом, с двумя воротами, четырьмя глухими и одной проезжей башнями. Первым делом возвели двор воеводский, церковь, погреб пороховой, амбары государевы, да тюрьму. Не стали поселенцы новому поселению название менять, как был Сургут, «рыбное место» на местном наречии так по сей день и называется. Несколько раз город горел [2], почти полностью. Возрождался из пепла сызнова, становился краше, шире и больше. Гербом обзавёлся [3], школами [4], речным портом [5], телефоном с телеграфом [6], библиотекой-читальней, в которой «волшебный фонарь» показывал световые картинки, звучала гармоника, скрипка, да граммофон. Разные люди здесь жили, помимо выходцев из коренных жителей, ханты и манси, и потомков первых русских переселенцев. С самого своего основания Сургут стал местом ссылки. Не были редкостью черкасы, и литовцы с поляками и шведами, а уж сколько прочих политических и уголовных ссыльных, от «разинцев» и «декабристов», и до разного рода революционеров — и не сосчитать.

В 1926 году, город Сургут и вовсе исчез с карты городов страны. Нет, он не сгорел и его не залило паводковыми водами. Какой-то «умник» решил, что населения маловато, «всего-то» менее полутора тысяч человек. Вот и перечеркнули многовековую историю города, хоть для этих малонаселённых краёв, такое количество жителей вполне соответствуют городу. Стал Сургут «сельской местностью».

Жизнь на этом не остановилась. Село став районным центром, продолжало бурно развиваться, появилась своя газета [7], рыбоконсервная фабрика [8], моторно-рыболовная станция [9], и даже собственная авиаплощадка, на которую прилетали нефтеразведочные партии [10].

Декабрьская ночь тысяча девятьсот тридцать девятого ничем не отличалась от пятисот семидесяти девяти тысяч восьмисот шести [1] предыдущих ночей. города а теперь села, считай хоть от Рождества Христова, хоть от Сотворения мира. Наконец стихла вьюга, что выла раненым зверем несколько дней кряду. Снег перестал валить, словно из ветхого мешка невидимого великана. Утих бешеный ветер. Взамен окреп морозец, радостно хватавший каждого прохожего за лицо и не спрятанные руки.

Высокие столбы дыма тянулись к небу. Тихонько побрёхивали забившиеся в будки собаки. Утаптывали тропки ошубленные сторожа. Редкие окна теплились в ночи, Посёлок спал.

Вот распахнулась дверь в здании райотдела милиции. На крыльцо в наброшенной шинели и вполне гражданском треухе, вышел покурить борющийся с предутренним сном дежурный. Он достал припасенную в тепле самокрутку, чиркнул спичкой и жадно затянулся. Эх! Хорошо! Вот только мёрзнут ноги в форменных сапогах. Быстренько втянув в себя забористое курево, сержант милиции повёл озябшими плечами, осмотрелся и закопав окурок в сугроб, аккуратно поправил снег, чтобы не увидел кто из грозного начальства и не заставил прибираться.

Ещё одно здание с освещёнными окнами занимает райком партии и райисполком Сургутского района. Есть свой дежурный и здесь, да вот дрыхнет он на рабочем месте, сидя за столом, положив голову на скрещенные руки, сладко спит, выводя простуженным носом громкие рулады.

Прохожих не видать нигде, куда в четвёртом часу идти? Ночь, мороз, дороги — набитые санями колеи. Протоптанные в снегу тропинки и не разглядеть. Но вот скрипнула дверь, и из небольшой, деревянной, почерневшей от старости, покосившейся избы, вышел рослый, широкоплечий мужчина, в валенках, тулупе, треухе, с большим мешком за спиной. Во дворе собаки не было, а соседские барбосы поленились даже гавкнуть на знакомого человека. Путаными тропинками мужчина прошёл к дороге, пересек её, скрывшись за домами, вновь появившись только за околицей.

В полукилометре от села, на отшибе, стоял двор. Украшением его был дом, бревенчатый, рубленный, с резными наличниками на окнах, с украшенной замысловатой резьбой дверью, похожий на сказочный теремок. Ещё стояли два сарая: один с сеном, другой с разнообразным инструментом, птичник, для кур и уток, конюшня, просторный «гараж» для саней и подрессоренного возка, небольшой огород и садик, укрытые снегом вровень с изгородью.

Несколько лет тому попытались хозяйство «раскулачить», дескать, зачем одной бабе лошадь, и сани, и богатый возок. Но, стоило Комбеду перейти от слов к делу и ступить во двор, как обстановка изменилась в считанные минуты. Нет, хозяйка, Полина Мироновна Снегирёва, ничуть не возражала против сдачи скотины в колхоз. Она смиренно выслушала доводы посетителей, сразу согласившись, что лошадь колхозу нужнее, чем ей, «единоличнице». А раз не нужна кобылка, то и сани с возком тоже полагается сдать. Пришедший вместе с комиссией милиционер уже было начал описывать подлежащее передаче имущество, как в дверь начали вваливаться голосящие бабы.

Председателю комитета, наследственному бедняку и голытьбе Акимке, тут же прилетело по уху.

— Ты пошто дохтурку обижаешь? Христопродавец! — заголосила здоровенная Лукерья, предводительница «бабьего батальона».

— А чё она? Рыжая, штоль? — вызверился Акимка, прикрывающий рукой быстро распухающее ухо. — Пошто бьёсси? Вот ужо натравлю на тебя советскую власть!!! — продолжал он блажить, показывая пальцем на милиционера.

Сидящий на кухонной табуретке посреди комнаты, ничего не понимающий сотрудник органов, хлопал белёсыми ресницами и переводил взгляд то на хозяйку, то на Акимку, то на баб.

— А я чё? Я ничё! — спохватившись, забормотал сотрудник органов правопорядка, а затем, вспомнив что он представитель власти, рявкнул: — Так! Дамочки! Освободите помещение! Не мешайте органам власти работать!

Лукерья долгим, презрительным взглядом, внимательно, с ног до головы осмотрела щуплого и низкорослого милиционера, словно видела его впервые в жизни, упёрла руки в боки и обратилась сразу ко всем присутствующим:

— Посмотрите, люди добрые, как людя́м чёрной неблагодарностью платят! Вот ты, Прошка…

— Старший милиционер Товстыженко! — поправил злющий Прохор.

— Вот как! А мы значит — дамочки? — не унималась Лукерья, — Ещё раз обзовёшься, не посмотрю, что ажно старший милиционер, батьке твоему пожалуюсь, ох он тебя и выпорет!

— Не выпорет! — насупился Товстыженко.

— А то я твоего батьку не знаю! — кровожадно усмехнулась тётка. — Так вот, Прохор! Когда ты за девками голыми подглядывал, поскользнулся, да с обрыва упал и ногу повредил, кто тебя врачевал? Помнишь, аль забыл?

— Полина Мироновна вывих выправила. — потупясь ответил милиционер.

— А ты Акимка, помнишь, как Поля у жинки твоей роды тройняшек принимала? Нюрка! Ты здесь? Покажи честному народу глаза свои бесстыжие!

Услышав своё имя, из-за спины мужа робко выглянула прятавшаяся, беременная уже шестым ребёнком, Нюрка и быстро закивала головой, дескать, помнит.

— Вот! — наставительно подняла указательный палец Лукерья, — Каждый из нас добро помнит, у каждого есть, за что лекарку благодарить. А вы что удумали? Тьфу! Ей лошадь нужна, как транспорт. Вы бы лучше конюха справного лекарке нашли, а не кобылу отобрали. Оно ведь не санях, да на возке сподручнее, быстрее. Сами то тоже, того… Ноги бить не стали, на милицейской телеге приехали!

— Так по закону же! — не выдержав возразил Аким.