Кое-как прибежав к реке, я, глядя на свое стадо гусей прислонилась к дереву, и уснула.

Зычный голос старухи разбудил меня безо всякой жалости к уставшему человеку.

— Акулька, Акулькааа, а ну иди домой. Пасет она гусей. Чем ты ночами занимаешься, раз так устаешь — то. Вот отдам тебя завтра и никто даже не пожалеет там, работать будешь как все.

Я испугавшись, подскочила и чтобы не досталось хворостиной, оббежала мачеху по широкому кругу и пошла домой.

Тяжелые мысли продолжали лезть в голову. Где я, кто я, как я здесь оказалась и как попасть обратно к моей ненаглядной и доброй мамочке. Как же мне хорошо жилось, и главное сытно. Все мои проблемы оказывается и не стоят ничего. Здесь же совершенно непонятно, бежать мне из деревни, или выходить замуж за Петруху, и самый главный вопрос, смогу ли я выжить одна, если за деревней ничего нет обитаемого в шаговой доступности. Если бы я хотя бы могла спросить у людей, где я нахожусь, какой же всё таки бесценный дар есть у человека, возможность говорить.

День подошёл к концу, а по тёмному уже Мавра загнала меня в баню. Расчесала и натерла голову какой-то травой, меня саму отхлестала веником и велела тщательно мыться, моя природная стыдливость была задавлена на корню напором этой дородной женщины.

После банных процедур, Мавра опять без слов потащила меня к лавке, на которой было постелено, видимо так она ускоряла моё перемещение не отвлекаясь на переговоры.

— Сегодня спи тут, ибо за печкой вымажешься вся, — сказала она и ушла.

— Если мне бежать, то надо это делать сейчас, — думала я.

Подошла к двери, подергала, открыто. Выглянула с мокрой головой на улицу и обнаружила, что пошёл первый снег. Весь двор покрылся белым, мокрым снегом, а вещей тёплых у меня нет совсем. Даже куртка моя на синтепоне куда-то пропала.

Я вздохнула и зашла обратно, легла на лавку, и стала думать. — Какая же я рохля, ни там, ни тут я не могу за себя постоять, и дома хотя бы я разговаривать умею, здесь же я на одном уровне с гусями. Они гогочут, и я им в ответ. Будь что будет, если будет совсем плохо, я и от мужа сбегу. Здесь у меня паспорта всё равно нет, я могу и замуж выйти, терять мне нечего. Глаза закрылись и я уснула. Всю ночь снились гуси, язык которых я начала понимать, но только ничего умного они не говорили. Только кто где ел, и кто кого ущипнул.

На следующее утро, ещё до зари меня разбудила Мавра, подняла и начала наряжать. Сменила мне всё нижнее бельё, и надела вышитую майку. А сверху неё расшитое вышивкой и кружевами белое платье.

— Нравится?! — спросила Мавра.

Я интенсивно закивала.

— Скажи “спасибо” мачехе, любит она тебя. Красивое платье сшила, хотя её никто не осудил бы, наряди она тебя в платье попроще.

Мавра выдала мне новые сапоги, и накинула сверху тёплый тулуп.

— Старуха у нас с тобой на самом деле добрая, ты не думай ничего. Видишь, как барыню тебя одела. Вышивку всю ночь тебе к платью пришивала, пока ты спала. — Мавра казалось уговаривает саму себя, что мачеха очень добрая и заботливая, а я была слишком испугана, чтобы хоть что-то осознавать.

Дальше мы с Маврой и старухой пошли в церковь, где собрались какие-то, незнакомые мне люди. Кто-то плакал, кто-то крестился, а кто-то показывая на меня пальцем, шептался. Услышала как неподалёку мужской голос сказал про дуру и как Петрухе не повезло, но женский голос в ответ резонно заметил, может это Акульке не повезло, жених-то из немощных.

Меня же больше всего заботило как и куда отсюда бежать. Я в этом средневековом месте жить не могу, я хочу домой. Пускай даже в невесты к моему Петру, тот мне уже казался не таким страшным, как этот. Того, моего, по крайней мере я уже знаю.

Мы встали у алтаря и священник сначала читал что-то божественное вполголоса, а затем спел несколько божественных песен. И, наконец, сказал, что обвенчал Петра Веселова и Акулину Сироту 8 ноября 1845 года от Рождества Христова.

Вот тут-то я чуть не села. Жених в этот момент обеспокоенно меня держал за руку, и с тревогой смотрел мне в лицо.

Сначала мне показалось, что я ослышалась, и батюшка сказал две тысячи двадцать третьего года… но нееет, ничего подобного. Меня потом заставили поставить крестик. И я успела прочитать, что и остальные регистрации в этой книге записей бракосочетания также были датированы тысяча восемьсот сороковыми годами. Мамочки, как же так, я же абсолютно точно знаю, что путешествие во времени невозможно. И вот я тут, в какой-то глухой деревне, название которой я даже не знаю. Я даже не представляю в какой губернии. Но чувствую где-то в Поволжье, север в ту пору не так обитаем был, да и в ноябре на севере уже снег лежит, а тут первый не так давно выпал.

Во время моих тяжких дум, меня поздравляли какие-то люди, плакали почему-то. Петруха все чаще стал заглядывать мне в лицо, и наконец, я подняла глаза и увидела, что мы уже пришли к неказистому домику, почти землянке.

А жених-то мой не богат.

Внутри домика было откровенно холодно, как впрочем и снаружи. Мужики вытащили стол и лавку из домика, кто-то принес свои столы и лавки. И понесли самые простые кушанья, некоторые из нашего дома, некоторые с других дворов. Пироги мясные, картошку отварную, тыква печеная, пироги сладкие, какие-то напитки в бутылях. Постоянно пелись песни, сначала заунывные, потом с каждым выпитым бутылём все более веселые. Деревенский мужичок отбивал ритм ложками.

Я пыталась помочь всем этим людям поздравить меня убогую, таскала из угла в угол пироги, чистую и грязную деревянную посуду. Петруха практически сразу же напился этого мутного напитка из бутылей и уже со счастливой улыбкой пьяного идиота обнимал меня, он до ужаса в этом состоянии похож был на моего жениха Петю. И вот эти покачивающиеся объятия, и поцелуи с пьяного разбега, всё как у нас.

Приезжал с проверкой барин, и выгрузил в подарок мешок зерна и мешок картошки, сказал, что-то про голодных или голодранцев, выпил стакан мутной жидкости, и уехал.

Когда основная масса гостей разошлась, уже стемнело. Стол и лавки втаскивать домой пришлось мне с теткой Петрухи — Домной, мои тридцать пять килограмм живого веса не способствовали помощи, но кое-как втащили.

Мы с теткой растопили печь и стали жечь какие-то будыли старых сухих растений, стало немного теплее. Черный дым шел сразу же в комнату, но я так замерзла, что мне уже все равно было. За мойкой посуды тетка рассказала про добрый нрав по трезвому и агрессивный по пьяному у моего муженька. А вообще он безобидный, по совсем юной молодости напился и его какие-то незнакомые парни оскопили, с тех пор у него очень высокий голос и в общем-то половая несостоятельность. Так и жил бы один, если бы вот мачеха твоя не предложила тебя к нам отдать. А мне так веселее, хоть ты и молчунья, но так лучше.

Мой сундук с приданым стоял в углу, надо будет заглянуть и туда.

Затем пришел мой, теперь уже, муж, схватил меня за шиворот, как Мавра, и потащил на кровать за занавеску. Я перепугалась так, что аж икать начала. А Петруха положил меня на кровать, снял сапоги, вытащил из-под меня одеяло, накинул сверху, лег рядом и обнял меня как котенка. Я ни жива ни мертва лежала тихо-тихо, чтобы не спровоцировать агрессивный нрав моего супруга.

Спустя время подошла тетка Домна и приподняв его руку, вытащила меня из под него. Я вздохнула с облегчением, жива, здорова, да и день прошел, а значит хорошо всё.

Я было сунулась за печку лечь спать, там я себя ощущаю максимально безопасно, но тетка меня поймала и постелила мне на одной из двух лавок. Так и уснули.

Утро в деревне начинается рано, я пошла на двор и заодно осмотрелась, был двор, были загоны, но не было скотины, ни одного гусика, ни одной курочки, ни тем более крупного скота. Наверное это плохо. Сунулась за хоздвор, а там была трава по пояс, стало понятно, что в этом году не садили ничего в огороде, а это значит, что еды-то не будет. Что же делать?! Заглянула в свой сундук, там еды не было, были только вещи и постельное бельё.