— На другого перевалить хотите? — проницательно спросил Никита.
— Не перевалить, а… И откройте машину, мне до приезда Сольского деваться некуда. А к их перевозкам я не имею отношения, так что…
— В отделе посидите.
Галатину стало обидно. Только что они с этим молодым человеком делали общее дело, были вместе, в почти дружеском общении и единстве, скрепленном стоянием над умершим человеком — ведь всегда же смерть сближает тех, кто остался в живых. Но нет, лейтенант сразу же отстранился, стал опять служебно чуждым.
Однако этот не великого ума юноша сумел понять правду: да, собирался Галатин перевалить все на Ивана. И, чтобы доказать лейтенанту Никите, что не настолько он слабодушен, Галатин тут же набрал номер Ларисы.
— Лариса, здравствуйте…
— Ну? Что с ним?
— Понимаете, ему, как я говорил, плохо стало. Внезапно. У него раньше такое было?
— Вы издеваетесь, что ли?! Было, не было! Он живой?
Галатин молчал, глядя на лейтенанта и будто прося его помощи. Тот отвернулся.
Послышался плач Ларисы. Она все поняла без ответа. Плач перешел в крик с отчаянными и бессмысленными словами: «Да мама же ты моя, да что же это такое! Да как это может быть! Да что ж теперь делать?»
Только женщины могут рыдать так открыто и горестно, мужчины не умеют. И не потому, что древние кодексы чести предписывают мужчинам быть сдержанными, хотя и это тоже. Главная причина: страдать вслух и без удержу означает признать и принять чью-то смерть, то есть признать смерть как таковую, в том числе и возможную свою, а мужчинам это слишком трудно, они не в силах полностью поверить, что могут перестать жить. Женщины природным чутьем осознают свою родственность со смертью, как с частью жизни, мужчина с этим смириться не хочет.
Наконец Лариса сумела что-то выговорить. Галатин не понял:
— Что?
— Адрес. Адрес скажите. Или пришлите.
— Да, сейчас пришлю.
Галатин и лейтенант вернулись в отдел, Никита завел Галатина в дежурную часть, где стояли несколько столов, указал на место в углу.
— Там посидите. Можно? — спросил он дежурного.
— Да пусть.
Галатин сел у стола боком, придвинув спинку стула к стене. Откинул голову, закрыл глаза, приготовился ждать.
Вскоре позвонила Юля. Сказать ей о смерти Виталия или не сказать? Надо сказать. У нее такие же права, как и у Ларисы. То есть официально не такие, но… Не его это дело, какие.
Галатин путанными, сбивчивыми словами рассказал, как и что произошло. Юля плакала тише, чем Лариса, всхлипывала, неразборчиво что-то шептала. Попросила подождать, сказала, что перезвонит. Перезвонила минут через пять, говорила на удивление спокойно и деловито:
— Где это, адрес скажите.
— Я могу, но такая история. Лариса звонила, его…
— Я знаю! И?
— Она хочет приехать.
— И что?
— Если вы тут вместе окажетесь…
— Ну, и окажемся, и что? Ей давно пора узнать, вот и узнает. Он все тянул, все боялся, а теперь ему бояться нечего! Так я и знала, что этим кончится! Сто раз предлагала: хватит мотаться, у нас тут водителям не меньше платят, особенно если продукты возить, там и деньгами дают, и натурой. Нет, люблю дальнюю дорогу! Вот и получи теперь дальнюю дорогу, дальше некуда!
— Юля…
— Что? Не так говорю? Как умею говорю! Детей его больных кто лечить будет теперь, он подумал? Как мы теперь жить будем, он подумал? Дальняя дорога, твою мать! Романтик нашелся! Короче, Василий Романович, шлите адрес, а остальное вас не касается!
Галатин не стал поправлять, что Русланович, а не Романович, послал Юле адрес.
К концу дня в отдел возвращались те, кто работал на земле, как называют это полицейские, Галатина согнали из-за стола в углу, он пересел за другой, но попросили уйти и оттуда, в результате он оказался в единственно свободном помещении — в зарешеченном изоляторе со скамьями-нарами по стенам. Здесь он был некоторое время единственным постояльцем, потом привели и впихнули двух пьяных пожилых мужчин, грязных, с ободранными и окровавленными лицами. Они сели напротив друг друга и доругивались.
— Говорил я тебе, — упрекал один.
— А не надо было лезть, — отвечал другой.
— Кто лез?
— Не я же!
— А я, что ли? Сам начал!
— Чего я начал?
— Того! Забыл? Пьянь!
— Мало тебе?
— Закрой пасть!
— Сам закрой!
Пришел начальник в звании майора, веселый, бодрый, глянул за решетку, увидел в руках Галатина телефон (Галатин развлекал себя игрой в слова), удивился:
— Почему у задержанного телефон?
— Он не задержанный, — сказал дежурный. — Он типа свидетель. Никита держит.
— Да хоть кто, в камере не положено. Забери.
— Есть, — послушно ответил дежурный.
А майор обратил внимание на одного из пьяниц.
— Тормасин, опять ты тут?
— Не опять, а снова, — невежливо буркнул пьяница. — Делать вам не хрен по пустякам людей хватать. Сами себе работу производите.
Майор, видимо, был в настроении поговорить, поэтому охотно отозвался:
— Как раз нам есть что делать, Тормасин, а ты только под ногами путаешься! Думаешь, я хочу под Новый год в обезьянник побольше придурков напихать? Нет, дорогой, я хочу, чтобы там было пусто и елочка стояла! С фонариками!
— В советское время людей в праздники не брали! — сказал второй пьяница. — И на Первое мая, и в октябрьские, и под Новый год. Специальный указ был: люди отдыхают, им разрешили, зря никого не хватать!
— Вы не просто пьяные, а дрались, — заметил подошедший дежурный. — Давайте телефон, — он просунул руку через решетку.
Галатин не перечил, подошел и отдал свой телефон. В конце концов, действительно, порядок есть порядок. Да и второй телефон у него останется, телефон Виталия. А еще Галатину не хотелось огорчать пустыми спорами и сопротивлением майора, который с первой минуты чем-то стал ему симпатичен. Может, тем, что был он хорош фигурой, выправкой, хорош простым и умным, энергичным лицом — такой человек не сделает зла для удовольствия, только по необходимости и по службе. А еще от майора пахло душистой праздничной смесью одеколона и чего-то алкогольного, коньяка или виски. Да, он где-то слегка тюкнул, но тюкнул умеренно, в хорошей компании и с хорошим разговором, не в ущерб службе, у него прекрасное настроение, он весь в ожидании заработанного праздника в кругу семьи, и это ожидание словно разливалось вокруг майора, делало казенное помещение уютным, поэтому и на лице дежурного была улыбка от удовольствия глядеть на веселого начальника, и оба пьяницы смотрели на него без злости, скорее с завистью по отношению к его здоровью и свободе. И Галатин, отдавая телефон дежурному, сказал ему и майору:
— Нельзя так нельзя. С наступающим вас, кстати. И поменьше вам работы.
— И вам того же! — бодро откликнулся майор и пошел по коридору в свой кабинет, провожаемый доброжелательными взглядами.
— Он у вас человек! — высказался один из пьяниц.
— Не жалуемся, — согласился дежурный.
Галатин вернулся на свое место, лег, закинув руки за голову, закрыл глаза и приготовился ждать.
Он лежал так долго, и это было ему не в тягость. Давно ему не приходилось быть ничем не занятым. Привык, как и все мы привыкли, что нет свободного местечка в нашем досуге: если не книги, то телевизор, если не телевизор, то интернет, если не интернет, то телефон с тем же интернетом, чатами, играми, или слушаем что-то через наушники, наедине с собой остаться некогда, а кому-то уже и страшно.
Теперь же плыли в голове Галатина обрывки образов и мыслей, и он сначала с любопытством в них вглядывался, а потом и вовсе отпустил, погрузился в созерцание мерцающей густой пустоты, похожей на взвесь мелкого планктона в морской глубине, при том что Галатин никогда не бывал на морской глубине и не видел планктона…
Вечером примчался Сольский и быстро все разрулил: Галатина тут же выпустили, потом Иван поговорил с лейтенантом Никитой, вместе с ним отправились к майору, там тоже о чем-то поговорили, Иван получил ключи от машины и папку с документами, а Галатин свой паспорт и телефон, а телефон Виталия отдал Ивану. Вместе съездили в больницу, Иван так же легко, как и Никита, прошел мимо охранника, отличие лишь в том, что поздоровался. Охранник привстал, но тут же сел: опытным взглядом различил в Сольском человека, который везде пройдет независимо от разрешения. В больнице Иван о чем-то беседовал с главврачом в ее кабинете, Галатин ждал у двери. Сольский вышел мрачный, сказал:
