А над календарем у меня висят часы. И в кухне часы, и в комнатах, и на руке, и в телефоне, и в ноутбуке, и в планшете, и я всегда знаю время, и дамоклово слово висит надо мной: успеть.

Я вдруг вспоминаю очень давнее и, казалось, совсем забытое. Мама и папа ведут меня и брата на станцию «Разбойщина» из одноименного поселка под Саратовом, где мы тогда жили. Мы собрались в город, в зверинец. Мне лет пять или шесть, я никогда не был в зверинце, я очень туда хочу, я тороплю родителей: «Давайте быстрей, опоздаем же!» Поезда, то есть электрички, ходили тогда не часто, вот я и волновался. Представлялось страшное: электричка уйдет без нас, следующую родители не будут дожидаться, у них слишком много дел даже в выходные дни, мы вернемся, они пообещают поехать через неделю, а через неделю зверинец увезут, он же передвижной, и я никогда не увижу настоящих зверей. Я чуть не плачу, но креплюсь, я вообще редко плакал в детстве, не потому, что рос мужественным, а — поводов было мало, я повторяю: «Опоздаем, давайте быстрее!» — и забегаю вперед по асфальтовой тропинке, идущей вдоль акаций, заглядываю вперед — когда уже покажется одноэтажное здание станции, выкрашенное в желтое и белое? Старший брат, будущий военный, молчит, у него характер тверже моего, он выдержаннее, хотя я чувствую и вижу, что он тоже волнуется — очень уж серьезен.

Мы не только успели, мы еще довольно долго ждали электричку.

А зверинец меня разочаровал. Смутно припоминаю облезлого льва, который вяло ходил туда-сюда, равнодушно скользя по людям тоскливыми глазами, неожиданно маленького серого слона с морщинистой кожей, он был чуть больше тех быков-производителей, каких я видел у отца на ферме, помню лису, вовсе крохотную, как дворняжка. Где пышная рыжая шерсть, где хитрая мордочка? — я не раз видел это в мультфильмах и на иллюстрациях к сказкам и рассказам о животных. Ничего этого не обнаружилось в настоящей лисе, которая то лежала в пыльном углу вольера, то вставала, делала круг и возвращалась на место, словно в очередной раз убедившись, что выхода нет.

Больше всего меня удивил запах — пахло не чем-то звериным, а точно так же, как в нашем хлеву, где родители, зоотехники с высшим образованием и крестьянским прошлым, держали корову, овец и кур.

Я ждал удивления, легкого страха, радости от встречи с настоящими дикими животными. Не было ни удивления, ни страха, ни радости, только жаль было бедных зверей, которые выглядели исполняющими предписанные им роли, причем исполняющими неохотно.

Имелись там еще какие-то животные, но я их сразу же забыл, а вот как шли к станции вдоль акаций, как я торопил, забегал вперед, боялся не успеть, как жгло меня, маленького, нетерпение и ожидание чуда — помню ясно. И отчетливо, будто в кино на экране, вижу и тропинку, и акации, и маму, и папу, и брата, и то, что я был в коричневых сандалетах с металлическими белыми пряжками. Да, и еще рубашку помню, она мне очень нравилась — в голубую полоску, легкая, гладкая, наверное, шелковая, очень приятная телу. Родители называли ее «шведкой».

Виталий разбудил Галатина рано. Он был хмур и озабочен.

— Ребята предупредили — посты стоят, грузы проверяют.

— У нас что-то не так?

— Все так. Ну-ка, давай я кузов открою, а ты глянешь.

— На что?

— На все.

Виталий пошел открывать двери фургона, а Галатин обулся, надел куртку, вылез из кабины, потопал ногами, разминаясь, отошел в сторону, к забору, куда наведывался перед сном, увидел в сугробе под светом фонаря желтое пятно с темной дыркой посередине. Отметился туда же и, застегиваясь, пошел к фургону.

— Залезь и посмотри, — сказал Виталий.

Галатин поднялся по ступенькам внутрь, увидел ряды черных пластиковых бочек, накрытых крепежной сеткой. На бочках были наклейки с надписями «Ротбанд».

— Допустим, ты инспектор, — сказал Виталий. — Какие мысли возникнут?

— Никаких. Я не инспектор. Я даже что такое ротбанд, не знаю.

— Кто бы сомневался. Попробуй открыть.

Галатин подошел к переднему ряду, к одной из бочек, крышка которой, как и у других, крепилась боковыми металлическими защелками. Они были тугие, Галатин, просунув руки в крупные ячейки сетки, с усилием перевел защелки в верхнее положение, попробовал открыть крышку — не получилось, она сидела плотно.

— Подцепить чем-то надо, — сказал Галатин.

— А нечем! — с вызовом ответил Виталий.

— Это ты так инспектору скажешь?

— Так и скажу. Мое дело везти, а не вскрывать. Вам надо, вы и ищите, чем курочить!

Галатин уцепился пальцами в край крышки, потянул вверх. Она начала подаваться, Галатин приналег, упираясь ногами, послышался пластмассовый натужный скрип, крышка наконец выскочила из пазов, отлетев вверх и забултыхавшись в сетке.

— Что видишь? — спросил Виталий.

— Порошок. Вроде цемента.

— Другие бочки будешь проверять?

— Зачем?

— Вопрос логичный. Ладно, закрывай и слазь.

Галатин закрыл бочку, слез, отряхнул руки. Хотел было зачерпнуть снега, но вспомнил о желтом пятне и передумал. Сугробы-то белые, но это не первый снег, под ним, возможно, есть и другие желтые пятна, сейчас невидимые.

— Пойдем перекусим и поедем, — сказал Виталий. — Юлька там приготовила…

Юлькой оказалась молоденькая женщина, на вид ей было лет двадцать, а то и меньше. Виталий велел:

— Руки дай умыть ему.

Юля схватила ковшик, Галатин подошел к умывальнику. Давно он не видел таких допотопных мойдодыров: сверху оцинкованная емкость для воды, под ней белая эмалированная раковина, вся в сколах и желтых подтеках, под раковиной шкафчик грязно-серого цвета, где таится сливное ведро. На краю раковины, в пластмассовой ванночке-мыльнице, в лужице розовой жижи — мыло с пятнами грязи на поверхности. Галатин мужественно взял его, чувствуя снизу размокшую мягкую слизь, подставил руки, Юля поливала, а он сначала вымыл само мыло, поворачивая его в руках, а потом и руки. Юля подала цветное полотенце, мокрое и плохо впитывающее влагу, Галатин после него украдкой вытер руки еще и о куртку, когда снимал ее и вешал на гвоздь у двери.

Он сел напротив Виталия за небольшой стол, накрытый клеенкой, исподволь осматривался.

Если в доме Виталия и Ларисы все было чисто, просторно, уютно, все вещи друг к другу были приспособлены, то этот дом казался временным жильем, где то и дело сменялись хозяева, и каждый притащил что-то свое, каждый устраивал пространство по-своему. Здесь была газовая плита со шлангом, который вел в стену — наверное, к баллону, стоящему на улице. Между плитой и входной дверью, в нише, отгороженной полиэтиленовой шторой (желтые утята на голубом фоне), размещался санузел. Над шторой виднелась изогнутая никелированная труба душа, а в щель между шторой и стеной просматривался задний край унитаза с частью сливного бачка. Из санузла густо пахло гниловатой сыростью, моющими средствами и аммиаком.

Стоял тут диван из семидесятых, а то и шестидесятых годов — две плоскости под тупым углом друг к другу, две боковины-трапеции, на одной деревянная полированная планка сверху, на другой планки нет, только паз со скопившимися в нем пылью и мелким мусором. Бордовая обивка дивана накрыта покрывалом агрессивной расцветки — черные и красные квадратики в шахматном порядке. Впрочем, расцветка не резала глаза, как могла бы, потому что засаленные красные квадратики стали тускло-бурыми, а черные темно-серыми. Новенький коврик лежал перед диваном, с вычурным геометрическим рисунком в духе композиций Кандинского. А у дверей двух комнат, что были за стеной, красовались круглые разноцветные коврики, сплетенные из обрывков тряпок. Меж дверьми стоял полированный двухдверный шкаф без ручек, с торчавшим из гнезда замка ободком ключа, этот шкаф тоже был из прошлого, из семидесятых. А в углу, за окном, под которым стоял обеденный стол, кто-то начал сооружать вполне современный кухонный интерьер: сверху два шкафа с дверками матового стекла, под ними длинная столешница, обклеенная пленкой под мрамор, была здесь и мойка с краном, но использовалась не для мытья, а для хранения горы грязной посуды. Ящики и дверцы нижних шкафов были форсистые, лаковые, алые, зеркально отражающие стену и пол, который состоял из трех частей — перед зоной кухни была полоса желтого ламината, имитирующего свежеструганное дерево, две трети пространства застелены линолеумом под малахит, с белыми прожилками, а у порога перед дверью в сени прибит гвоздями большой лист некрашеной фанеры.