К тому же очень многих молодых людей можно довести до сознания, что они могли бы уделить для умственных занятий часа три—четыре в сутки; но, возражают они обыкновенно, чтобы подготовиться к такому-то экзамену, надо работать по крайней мере по шесть часов в день: значит, не стоит и приниматься. Полноте, господа, могу я им на это сказать: попробуйте работать по три часа в день, и вы скоро убедитесь, что этот труд не будет бесполезен: будете ли вы работать шесть месяцев по три часа в день, или три месяца по шесть часов, сумма работы выйдет одна и та же, — одна и та же по количеству часов, но не по результатам, ибо, как говорит Лейбниц, «излишек работы не только не изощряет, но, напротив, притупляет ум».
Есть еще и другой вариант софистических возражений, к которым прибегает для своего оправдания наша лень: человек соглашается, что время для умственных занятий всегда можно найти. Но, говорит он, бесполезно приниматься за работу, когда не чувствуешь расположения работать: когда ум дремлет, умственная работа не может быть хороша. Так, например, я перестал и пытаться работать по утрам, столько я теряю времени на то, чтобы «втянуться» в работу. — Какое заблуждение! После глубокого, освежающего сна всегда можно втянуться в работу: для этого достаточно четверти часа усилий над собой. Я не знаю ни одного случая, чтобы молодой человек (конечно, если он совершенно выспался и освежился за ночь) не был щедро вознагражден за свою настойчивость в борьбе с тем дремотным состоянием, какое мы испытываем по утрам: стоит сделать маленькое усилие, и дело пойдет превосходно; ум начнет работать свободно и легко, и в конце концов окажется, что то, что мы принимали за сонливость ума, было просто-напросто оцепенением воли.
2. Мы не можем перечислить здесь всех софизмов, которыми оправдывает себя наша лень. Тем не менее, в виду того, что наша книга предназначается для учащейся молодежи, мы считаем нужным указать на одну из таких ходячих софистических аксиом, как самую вредную по последствиям, ибо она высказывается с легким сердцем солидными людьми, не подозревающими, какое опустошительное действие производят их слова.
Все говорят и повторяют, что умственный труд возможен только при больших университетах, и этим заранее обескураживают молодых людей, которых обстоятельства вынуждают жить в маленьких городах. У нас во Франции можно зачастую услышать, что умственный труд возможен только в Париже. Не может быть ничего вреднее этого софизма, торжественно повторяемого даже талантливыми людьми.
Дело в том, что это воззрение содержит лишь крупицу правды: оно ложно почти целиком — какие бы авторитеты ни приводились в его подкрепление.
Прежде всего оно имеет против себя факты. Большинство великих мыслителей вынашивало свои идеи в уединении. Декарт, Спиноза, Кант, Руссо, а в наше время Дарвин, Стюарт Милль, Ренувье, Спенсер, Толстой — люди, обновившие современную мысль по стольким вопросам, — обязаны уединению лучшею частью своих работ.
И действительно, в самой природе умственного труда нет ничего такого, что ставило бы человека в необходимость жить непременно в Париже. Что во Франции один только Париж дает санкцию таланту, что один только Париж может организовать вокруг человека постоянно действующую рекламу, — этому не трудно поверить. В силу нашей крайней централизации всеобщее внимание обращено у нас на Париж, и понятно, что только в таком пункте, где, как в фокусе, сосредоточиваются взгляды всего народа, создаются блестящие репутации; но привилегия такой рекламы отнюдь не составляет исключительной привилегии таланта, и знаменитый убийца пользуется ею наравне с писателем, чьи творения будут жить века.
С другой стороны, если Париж полезен в том смысле, что он оповещает миру великие имена, то в течение всего долгого периода труда и усилий, который должен предшествовать первым успехам, Париж совершенно не нужен.
Что Париж необходим для физиолога или для психофизиолога, которым нужны лаборатории, — это еще далеко не доказано. И было бы абсолютно неверно, если бы наши факультеты были обращены в университеты с правом приобретать собственность и могли бы таким образом расширить свои помещения. Такие университеты представили бы новое доказательство того закона, установленного Геккелем, великим немецким естествоиспытателем, что «научная продуктивность университетов находится в обратном отношении к их величине». Этот факт объясняется тем, что в науке, как и во всем остальном, умственная энергия, инициатива, страсть к изысканиям возмещает собой недостаток материальной поддержки и делает чудеса даже при слабых материальных ресурсах, и наоборот: инертная мысль останется бесплодной, имея к своим услугам самые роскошные лаборатории. Не лаборатория тут важна, а энтузиазм, который творит великие дела.
Лаборатория служит только для проверки уже зародившихся идей: открытие — в идее, а сами идеи внушаются не химическими приборами.
За вычетом естественных наук остается еще история, для изучения которой важно жить в определенном месте, так как, чтобы заниматься историей, надо иметь под рукой документы и, следовательно, жить там, где они хранятся; но философия, литература, философия истории и, из естественных наук, математика, ботаника, зоология, органическая химия, геология — разве для изучения этих наук надо непременно жить в большом городе? Коль скоро ум и талант заключаются не столько в поглощении большого количества материалов, сколько в выборе подходящего материала и в надлежащем его усвоении, коль скоро выдающийся ум отличается главным образом способностью организовать уже наблюденные или собранные факты и придавать им жизнь, то разве не ясно, что за неизбежными поисками и справками в библиотеках должны следовать долгие периоды спокойного размышления?
В известном смысле большие библиотеки представляют даже одну весьма невыгодную сторону. Имея всегда возможность узнать, что думали наши предшественники об интересующем нас вопросе, мы кончаем тем, что теряем привычку думать самостоятельно. А так как ни одна способность не утрачивается так быстро, за недостатком упражнения, как способность к усилию самостоятельной мысли, то мы очень скоро привыкаем заменять активную работу самостоятельного исследования простым усилием памяти. Можно принять почти за правило, что усилие самостоятельной мысли бывает обратно пропорционально богатству ресурсов, какие представляет окружающая среда. Вот почему студенты, обладающие выдающейся памятью, в большинстве случаев оказываются ниже своих товарищей, менее одаренных в этом отношении. Не полагаясь на свою способность удерживать факты, люди с сравнительно плохой памятью стараются прибегать к ней как можно реже. Выбирая то, что необходимо запомнить, они тщательно сортируют свой материал и таким образом, при помощи повторения, запоминают только существенное; все же случайное забывают, зато существенное укладывается в их памяти прочно. Такого рода память можно сравнить с отборной, хорошо организованной армией. Итак, человек, для которого большие библиотеки недоступны, окружает себя только избранными книгами, но читает их с полным вниманием, вдумывается в каждый период, разбирает каждую фразу, а чего не находит в книгах, то пополняет личными наблюдениями и напряженным усилием мысли, представляющим превосходную закалку для ума.
Для работы организации материалов, о которой мы сейчас говорили, необходим полный покой, а в Париже его трудно найти. Не говоря уже о том, что там невозможно окружить себя той абсолютной тишиной, какую мы находим в деревне, где человек, так сказать, слышит свои мысли, — в Париже мы попадаем в самую печальную гигиеническую обстановку. Перспектива дымовых и вентиляционных труб, которую приходится созерцать там из окон, искусственная, возбуждающая среда, сидячая жизнь, неподвижность, почти обязательная во всем, — начиная с занятий и кончая развлечениями, — все как будто нарочно соединяется, чтобы самым разрушительным образом действовать на здоровье.
Кроме того, в Париже невольно заражаешься способностью волноваться по пустякам — способностью, составляющей как бы отличительную черту всех жителей больших городов. Впечатления сменяются слишком быстро, жизнь кипит, как в котле, и кончается тем, что в этой вечной сутолоке человек утрачивает значительную часть своей индивидуальности. Внимание постоянно останавливается на мелочах, и именно потому, что в этом стремительном потоке впечатлений трудно разобраться: вы легко подчиняетесь влиянию рутины. Прибавьте к этому, что в больших городах сам труд принимает какой-то лихорадочный, нездоровый оттенок. Чтобы убедиться, как вредно отзывается на душевном состоянии работника (я говорю о людях, занимающихся умственным трудом) раздражающее влияние такой обстановки, стоит только прочесть весьма поучительное и отличающееся большой искренностью исследование Жюля Гюрэ («Enquete sur devolution litteraire». Hachette, 1891). Вы поймете тогда, как действует соприкосновение с этой средой изнервничавшихся людей; вы поймете, что такое все эти столкновения самолюбий, эта взаимная зависть, и пожалеете бедных молодых литераторов, не знающих в нашей столице ни минуты покоя и в сущности очень несчастных. Я со своей стороны могу сказать только одно: если для меня совершенно ясно, что, помещаясь где-нибудь на четвертом этаже, в тесной квартире, на людной улице, в самом центре столичного гама, вдали от природы, молодой человек не может не сделаться раздражительным, то я решительно не вижу, почему такое состояние духа должно способствовать его умственному развитию.
