И если бы еще причины нравственной порчи этим исчерпывались, то молодые люди со здоровой, честной натурой могли бы их избежать; но, к сожалению, тут действуют и другие влияния более высокого порядка, и в том числе ходячие, общераспространенные софизмы, узаконяюшие худшие из излишеств.

В психологическом отделе нашей книги мы рассмотрели взаимные отношения влечения и ума.

Влечение само по себе слепо: ум дает ему определенное направление, и с того момента, когда оно стало сознательным, когда ум указал ему средства и цель, его могущество удваивается. Со своей стороны влечение как бы притягивает и группирует вокруг себя идеи одного с ним характера, усиливает их своей силой и в свою очередь усиливается ими. Получается такой тесный союз — лучше сказать, такая солидарность, что все, что ослабляет или укрепляет одну из союзных сторон, ослабляет или укрепляет и другую. Это верно в особенности относительно полового влечения. Здесь образы имеют большую силу реализации. Возбуждаемые ими желания передаются половым органам с изумительной быстротой. Половое влечение — раз оно проснулось — пожаром охватывает сознание и вызывает представления такой живости и силы, что они доходят почти до галлюцинаций. И обратно: нет другого влечения, которое бы так легко возбуждалось представлениями и образами. Трудно себе представить, какую огромную роль играет воображение в деле любви, и тем более для праздного ума. Можно смело сказать, что когда ум ничем не занят, автоматическая работа мысли имеет своим главным предметом желания именно этого порядка. Лучшим доказательством этому может служить тот факт, что только в придворных сферах да в современном «свете» любовь могла и может составлять преобладающий интерес жизни, потому что светские люди проводят жизнь в безнадежной праздности. Для человека трудящегося любовь есть только то, чем она и должна быть, т.е. hors d'oeuvre.

Для наших молодых людей большое несчастье, что в этой, и без того трудной, борьбе с чувственностью окружающая среда не только не дает им поддержки и одобрения, но действует на них возбуждающим образом. Малейшая случайность, — и хрупкое кормило ума разлетелось в щепки, и душа предоставлена на произвол автоматизма страсти. Душа юноши все равно что весеннее море: она никогда не покойна, и даже когда на первый взгляд она как будто и кажется покойной, внимательное исследование всегда откроет в глубине ее могучие «подводные течения», которые при малейшем ветре могут вызвать опасную зыбь Поэтому следовало бы тщательно избегать всего, что может вызвать даже мимолетную бурю. Но как с этим быть молодому человеку, который живет в таком обществе и среди такой литературы, где возбуждающие влияния встречаются на каждом шагу? Наша молодежь окружена опьяняющей атмосферой: все как будто нарочно соединяется вокруг нее, чтобы помутить ее разум во всем, что касается наслаждений любви. Не подлежит никакому сомнению, что интеллектуальные и эстетические наслаждения совершенно чужды огромному большинству «благовоспитанных людей»; что многие из них неспособны даже сколько-нибудь глубоко насаждаться красотами природы, и только чувственные наслаждения им близки и понятны. Доступное не только человеку, но почти всем животным, чувственное наслаждение легко достижимо, не требует продолжительных жертв; естественно поэтому, что человек, утрачивая тонкие вкусы, становится способным понимать только грубые чувственные удовольствия.

Результатом такого порядка вещей бывает то, что все светские сборища, устраиваемые под всевозможными предлогами — под предлогом музыки, драматических представлений и т.д. — служат исключительно для возбуждения чувственности. Возвратившись с одного из таких вечеров, молодой человек входит в свою скромную студенческую комнату в каком-то угаре; его воображение полно волнующих образов; яркое освещение, танцы, соблазнительные туалеты... и рядом эта бедная комнатка... Такой контраст пагубно действует на юную душу. Сравнивая то и другое, молодой человек выносит самое безотрадное впечатление, ибо ничто не приучило его относиться критически к этим воображаемым удовольствиям. Он не мог проникнуться той истиной, что при всем богатстве своих сил и благодаря богатству своих иллюзий он не способен видеть вещи в их настоящем свете. Представляя себе общество и людей, он создает свой собственный фантастический мир, в котором живут и действуют фантастические, измышленные им лица, и эта галлюцинация рисуется ему так живо, что заслоняет от него действительность. Неудивительно, что его скромная, трудовая жизнь — такая тихая, спокойная, свободная, такая счастливая в настоящем и лучшем значении этого слова — кажется ему в силу контраста невыносимо монотонной и скучной. Бедному юноше и на мысль не приходит попытаться заглянуть в свою душу. Полученное им воспитание не подготовило его к этому, и теперь ничто не предостерегает его об опасности. Напротив. Вся современная литература, почти что сплошь, есть прославление полового акта. Если верить нашим романистам и нашим поэтам, — по крайней мере очень многим из них, — то высочайшая, благороднейшая цель, к какой только может стремиться разумное существо, сводится к удовлетворению инстинкта, присущего человеку наравне со всеми животными. Не мыслями своими, не поступками должны мы гордиться, а чем же? — Физиологической потребностью. «Карлейль больше всего ненавидел Тэккерея за то, что он изображает любовь на французский лад, как нечто, захватывающее всю жизнь человека и составляющее главный ее интерес, тогда как в действительности любовь (или то, что называют любовью) занимает в человеческом существовании очень небольшое число лет, и даже за этот ничтожный промежуток времени представляет лишь один из множества несравненно более серьезных интересов, наполняющих жизнь... Говоря откровенно, весь вопрос любви до того ничтожен, что в героическую эпоху никто не дал бы себе труда даже думать о нем — не то что говорить»¹⁰.

А вот это говорит Манцони: «Я принадлежу к числу тех людей, которые находят, что писатель никогда не должен говорить о любви в таком тоне, чтобы она казалась читателю привлекательной... любовь — необходимая вещь в этом мире, но ее всегда будет достаточно, и право, по моему, совсем не полезно и не стоит труда ее культивировать, ибо, желая культивировать любовь, мы только возбуждаем ее там, где она не нужна. Есть другие чувства, в которых нуждается нравственность и которые писатель обязан по мере сил насаждать в душе своих читателей: эти чувства — сострадание, любовь к ближнему, кротость, снисходительность, стремление к самопожертвованию...».

Эти слова Карлейля и Манцони выражают самую здравую мысль, какая когда-либо появлялась в печати об этом важном вопросе. Но помимо тех нелепых идей о любви, которые проповедуются литературой, существующей для «большой публики», т.е. в сущности литературной низшего разбора, есть еще много ходячих софизмов, заранее обезоруживающих учащуюся молодежь в ее попытках воспитать в себе волю. Большая часть этих софизмов имеет своими творцами врачей и высказывается тем авторитетным, самоуверенным тоном, какой имеет обыкновение принимать большинство людей этой профессии, провозглашая в виде бесспорных аксиом свои положения, основанные на индуктивных, поистине ребяческих выводах.

Обыкновенно прежде всего приводятся в примере животные в доказательство того, что отправление вышеупомянутой физиологической функции составляет естественную потребность человека как высшего животного в зоологической серии. Пример животных! Да разве не служит этот пример одним из лучших опровержений их положения, хотя бы в том, что отправление этой физиологической функции у большинства животных имеет свои периоды, разделенные большими промежутками времени? И что же, с другой стороны, отличает человека от животных, как не его способность не поддаваться игу чисто животных потребностей? Да и что это за потребность, которую столько людей сумело в себе побороть? И не вправе ли мы изумляться, встречая такие строки в сочинении знаменитого врача: «Любовь занимает в жизни первенствующее место. Достигнув известного возраста, — того возраста, когда уже не остается никаких надежд, кроме надежды не слишком быстро скатиться по склону, приводящему к старости, — убеждаешься, что все суета в этом мире, кроме любви!» — физической любви, разумеется, ибо во всей главе ни о чем другом не говорится. Как? все интеллектуальные и эстетические наслаждения, любовь к природе, старания, прилагаемые для улучшения участи бедных и обездоленных, родительская любовь, милосердие, — все это ничто, суета, все это можно отдать за несколько мгновений физического наслаждения, которое мы делим почти со всеми животными! Скажи что-либо подобное Ренан, это бы еще было понятно, ибо сей великий стилист никогда не вносил в свои исследования человеческих интересов. Его блаженный оптимизм — признак мелкой души — не имеет в себе ничего, что шло бы вразрез с такими идеями. Но чтобы подобные мнения проповедовал врач, который всю свою жизнь имеет дело с человеческим страданием, который изо дня в день видит, как люди умирают — это поистине непостижимо! Да наконец, если бы в этом заключалась высшая цель человеческой жизни, почему же бы тогда старческая любовь казалась нам достойной презрения? И какова была бы тогда жизнь стариков, лишенных, благодаря своему возрасту, этой стороны своего человеческого, вернее сказать, своего животного естества? Не побоимся же сказать прямо: высказывать такие положения глупо и подло. Мало того: такого рода воззрения обличают в своих последователях такую узость взгляда, — они так далеки от действительности, что просто становишься в тупик, когда встречаешь что-либо подобное у человека науки, которому, казалось бы, должно быть в привычку основывать свои выводы на более или менее солидных данных.