— О том, что отдел работает плохо, мы много говорили с товарищем Воловиковым. Разговоры были всякие — и по душам, и в резкой форме. Мне все хотелось, чтобы он сам расшевелился. Ведь за любого из нас никто другой работать не будет. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. И чем дальше шло время, чем больше говорили с товарищем Воловиковым — все чаще приходила на память одна присказка. Бывало, в детстве мне дед рассказывал, когда я надоедал ему и надо было от меня отвязаться: «Шел я лесом, вижу — мост, на мосту ворона сохнет. Взял ворону я за хвост, положил ее под мост — пусть она помокнет… Шел я лесом, вижу — мост, под мостом ворона мокнет. Взял ворону я за хвост, положил ее на мост — пусть она посохнет…» И так хоть тысячу раз. Мы говорили одно и то же: плохо, надо работать вот так и вот так. А изменений нет ведь. Товарищ Воловиков командировался на другие заводы, где дело поставлено образцово, — посмотреть, поучиться. И опять ничего. Прогуляется, а дела снова нет. В свое время он жаловался на главного диспетчера: он-де все путает и ничего не делает. Старик уходил на пенсию, на него можно было сваливать все. Кстати, он был человеком прямым и говорил правду в глаза. Это не нравилось вам, Воловиков, и вы моими руками хотели ударить старика в конце его рабочей жизни. Не вышло. Но ладно, стал новый главный диспетчер, а ведь ничего не меняется, да и смениться не может. Виноват Воловиков, а не он. Не знаю, как еще помогать и чем. Допустить и дальше такую работу я не мог и не могу.

— Еще вопросы, товарищи? — спросил Воронов, когда Павел Васильевич кончил.

Вопросов больше не было.

— Тогда прошу выступать, — предложил он. — Вы, Василий Иванович, хотите?

— Да, я прошу слова. Я считаю неверным, что никто ни в чем не виноват. И директора в строгости обвинить, по-моему, нельзя. Решение директора считаю правильным. У меня всё.

Вторым высказал свое мнение председатель завкома.

— Что физически не все можем — это, товарищ Воловиков, верно. Но непосильного с нас и не спрашивают. И говорить о непосильности плана нечего. У нас еще штурмовщинка. В третью декаду половину плана делаем. Если так работать — еще декада, и план выполнен. А на что уходят еще десять дней? Куда они деваются? Скинем на всякие сверхурочные, на ненужную горячку пару дней. А где еще неделя? Что ее у нас отнимает? Такие работники, как вы, товарищ Воловиков! И нечего словолейством заниматься. Директор прав…

Такого мнения были все собравшиеся. Воронов только сказал в заключение:

— Мне нечего добавить. Я согласен с выступавшими.

Воловиков выбежал из кабинета. Разошлись и члены парткома и завкома. Павел Васильевич задержался. Когда остались вдвоем с Вороновым, спросил:

— А давеча у меня в кабинете ты что — проверкой занимался, что ли?

— Нет, просто знакомство. Мы ведь еще как следует не знакомы. Теперь познакомились.

— Черт ты, вот что, — покачав головой, рассмеялся Павел Васильевич.

— Ну не сердись, ладно, — примирительно сказал секретарь. — Сам тоже хочешь, наверное, получше знать людей. Пока всё верно. Но мой тебе совет: единоначалие — хорошо, мы это поддерживаем и ценим. Только смотри, есть еще единоличие в начальствовании. Это плохо. Не перепутай смотри. Характер у тебя горячий.

— Не перепутаю. Сам боюсь единоличником стать, — ответил Павел Васильевич и замолчал, растревоженный этим разговором.

— О чем задумался, Павел Васильевич? — спросил Воронов.

— Да так… В детстве я живал у своих родственников в деревне. Вспомнилось, как женщины очищали зерно перед помолом. Положат его в решето, прихлопывая руками, трясут, а потом кружат, кружат решето, и грязь просеивается, а покрупней которая — вылезет наверх. Ее соберут и выкинут. Видывал?

— Приходилось.

— Вот и жизнь наша так же поступает. Трясет, трясет нас в своем решете. — Он говорил задумчиво, как бы про себя и для себя только. Воронов слушал внимательно и с интересом.

— Стучит по нему, стучит властно, требовательно, и грязь вся собирается сверху, сбивается в кучку, бери ее и выкидывай: не жалей, не надо. Пусть останется одно чистое зерно. Оно пойдет в новый посев отобранным, и чище будет урожай. А полова руки сечет иногда, но надо ее брать и выкидывать. Да-а…

— Верно, Павел Васильевич, верно, — проговорил Воронов. — Только кто же это решето трясет? Мы трясем. И устанешь иногда, и кажется, что нет конца этой работе. А ведь будет конец, будет! А пока трясти и трясти надо, каждый день трясти… Ну пойдем, поглядим цеха вместе.

В один из выходных дней организовали выезд за город. Павел Васильевич поехал вместе с матерью на своей машине. Он любил эти выезды «в природу».

Место было выбрано чудесное. Река, а чуть в стороне березняк. Было приятно смотреть и слушать нарядную озорную молодежь. Хорошо со всеми спеть, померяться силами в плавании и просто поболтать о чем-нибудь.

Гуляя по берегу, он неожиданно наткнулся на Надю. Компания, царицей которой была она, держалась в сторонке. Слышался громкий смех: видимо, было весело. Павлу Васильевичу почему-то было неприятно это, такое поведение казалось неприличным, хотя никто, кроме него, не видел ничего дурного. На них посматривали даже с удовольствием. Павел Васильевич сел в сторонке у самой воды. Берег в этом месте был низкий, заросший густой травой, и, когда проходил пароход, прибрежная осока, потревоженная волнами, с шорохом кланялась берегам, чуть-чуть не доставая до цветов, глядевшихся в воду.

Он разделся и, подвинувшись к береговому обрывчику, свесил ноги, пробуя подошвами, какова вода. Теплая! И какое-то озорное, радостное чувство овладело им. Он с силой ударил ногами по воде, и брызги, сверкнув в ярких лучах солнца, полетели далеко, взрябив спокойную гладь воды. Он засмеялся и ударил снова, стараясь, чтобы брызги полетели еще дальше.

— Ой! Что вы! — вдруг услышал он испуганный голос и обернулся.

Надя спускалась с берега в воду, и он нечаянно брызнул на нее. Она была в купальнике, плотно обхватывавшем ее смуглое тело. Он впервые видел ее такой, и красота ее поразила его еще больше…

Осторожно войдя в воду по колени, она наклонилась и ладонями провела в стороны по воде, точно сгоняя с нее какой-то невидимый налет паутины. Косы упали с ее плеч и распушенными концами коснулись воды. Снова закинув их за спину, она распрямилась и сделала еще шаг в глубь реки, потом еще, с каждым новым шагом глубоко и как-то испуганно-радостно вздыхая от свежести воды. И при каждом шаге всё тело ее, сильное, стройное, ладное, молодое, чуточку вздрагивало, и лицо улыбалось, играя румянцем. Он не мог бы сказать, что больше всего привлекало его в ней. И эти косы, и эти сиявшие от сознания собственной красоты и силы и от предчувствия удовольствия глаза, и такие нежные, такие, видать, ловкие руки, и грудь, вздымавшаяся и опускавшаяся от глубоких и радостных вздохов…

Улыбаясь, он скользнул в воду на мягкое илистое дно и вдруг брызнул на нее полными ладонями. Она вскрикнула, обернулась, прижав к груди руки, точно желая оборониться этим, и замерла на мгновенье. Потом, вскрикнув: «Ах, вот вы как!», быстро наклонилась и тоже окатила его целыми пригоршнями воды. И они пошли окатывать друг друга, вспенивая воду и смеясь.

Надя брызгалась, наклоняясь за каждым разом, быстро, обеими руками кидая воду. Павел Васильевич, согнувшись, бросал на нее целый веер брызг, резко толкая ладонью по самой поверхности воды.

Отдуваясь, Надя выскочила на берег, а вода уже кипела от беготни и плескания купавшихся. Постояв немного, Надя снова вбежала в воду. Сильными рывками он подплыл к ней и крикнул окружавшим ее парням:

— А ну, молодежь, давай-ка поглядим, кто на что способен!

Несколько парней явно старались отличиться перед Надей. Они бросились вперегонки. Но Павел Васильевич был хорошим пловцом. Он легко вырвался вперед и был доволен. Забыл даже, что это мальчишество, то самое мальчишество, которое сам не любил в других. Он чувствовал одно: на него смотрит Надя.