— Здесь партийный комитет, товарищ Воловиков, — резко оборвал его Воронов. — И вести его вам никто не поручал. У тебя все, Василий Иванович?

— Нет, не всё, — с обидой на ту насмешку, которая прозвучала в словах Воловикова, ответил рабочий. — Я хочу знать вот о чем. Скажем, зашли вы, товарищ Воловиков, в цех и видите: все станки стоят. Подходите к нашему брату, рабочему, и спрашиваете: «Что же вы стоите»? А вам так это удивленно и отвечают: «Ах, извините, а станки-то мы и забыли включить» Как бы вы на это посмотрели, а?

Смешок прокатился по парткому.

— Ошибки, конечно, бывают, я не отрицаю. Кто не работает, тот и не ошибается, — смешавшись и не глядя ни на кого, проговорил Воловиков.

— Но плохо, когда вся работа состоит из беспрестанных ошибок, — не выдержав, заметил Павел Васильевич.

Строго посмотрев на него, Воронов сказал:

— Вы еще выскажетесь.

Павлу Васильевичу стало неловко.

— Может, я чего и не знаю, может, что и не так в моей работе… — как-то сразу сбившись, зачастил Воловиков. — Пожалуйста, подскажите. А насчет этого простоя или других — ведь не я один все делаю. Может, я спрашиваю мало… Но, пожалуйста, я назову виновных. Я людей знаю… Давайте примем меры, я не возражаю.

— Да, интересно, — как бы про себя проговорил секретарь парткома. — Интересно. Чего-то я вас не понимаю. Директору вы ставите в вину, что вроде он пытается свалить с себя вину на других, а сами готовы свалить вину на кого угодно. Не понимаю я вас. Ну, а вы что делали, если у вас кто-то не умеет работать или плохо относится к делу? Учили людей или отстранили от работы тех, кто не на месте, кому дело не по плечу или не по уму? Или сделали перестройку работы отдела в целом? Ну, что вы-то делали? Как вы боролись за улучшение работы, чем?

Воловиков молчал.

— Я думаю, послушаем директора, товарищи. Пусть он нам расскажет, что его заставило пойти на этот шаг.

— Пусть расскажет.

— Конечно, надо выслушать, ясней будет.

— Прошу, Павел Васильевич, — предложил Воронов.

Тот строгий порядок, который установился здесь и был обязательным для всех, понравился Павлу Васильевичу. Тут подчинялись одному начальнику — правде. Все здесь были равны в своем праве требовать ее, и только отступление от правды делало человека чужим. И то, что никому не позволялось выскакивать раньше времени ни со своим мнением, ни со своими замечаниями, особенно подчеркивало уважение к достоинству каждого человека. Если при разборе отношений двух или нескольких человек заранее отдается предпочтение кому-нибудь одному то справедливости искать нечего. И, когда секретарь парткома одернул Павла Васильевича, ему стало неловко, стыдно. Сердитый на себя, он встал, чтобы говорить сейчас.

— Товарищ Воловиков, — начал Павел Васильевич, — сказал, что мы попусту рвемся и мечемся, вместо того чтобы понять, что физически не все можем, и призывал, таким образом, все простить друг другу. Жить и работать в обстановке взаимной амнистии — вот его требование. Что же, это очень удобная жизненная платформа. Не драться, не искать ничего, не винить ни себя, ни других — пусть идет все, как идет, и будет, как есть. Чего рвать друг другу волосы, как он выражается. Ладно, давайте жить так — никого не трогать, ничего не шевелить. — Он говорил тихо и медленно, только губы слегка подрагивали. — Давайте возьмем карандаши и будем множить людей на станки, чтобы определить, по рецепту товарища Воловикова, на что мы способны. Я лично по арифметике всегда получал пятерки и науку эту люблю…

По мере того, как он говорил, волнение все сильней овладевало им, и он забывал, что всего минуту назад убеждал себя: надо быть сдержанней. Голос его звучал все резче и громче. Он подошел к столу, и, как бы поддерживая его речь, руки тоже начали по-своему говорить: они то сжимались в кулак, то протягивались вперед к тем, кому он говорил.

— Но она здесь не годится. Не к месту здесь арифметика. Я считаю, что ни станки, ни люди не годятся для этого. Уж если говорить об умножении, то надо множить всё на нашу организованность, на наше горение в деле, на наши с вами головы и сердца. Наш множитель может быть равен нулю и тысяче сразу. Вы ратуете за сведение его к нулю, к голой арифметике, и считаете, что на этом надо воспитывать коллектив. Все утрясется, уладится, притрется. Во всем нужны спокойствие и умеренность. Все надо делать не спеша, потихонечку да полегонечку. Такой примерно рецепт прописывают врачи душевнобольным. А мы пока здоровы и душевно, и физически, нам такие рецепты ни к чему. Зря вы только, товарищ Воловиков, круглите слова. «Забота о людях», «особенные условия», «направить усилия на воспитание, улучшать дело, а не бить людей зря»… В своей работе мне сейчас много приходится и говорить, и, не скрою, наказывать людей. И вот когда наблюдаешь за людьми и слушаешь их, то делается как-то неприятно подчас от некоторых речей и убеждений, как например, от ваших. Тычут пальцами на то, что у нас плохо, возмущаются плохим или, как вы сейчас, ищут оправдания своему безделию в каких-то особых условиях, в которых мы якобы находимся. И, конечно, сами они святы и ни в чем не виноваты. Один намек на их вину выводит таких людей из себя. Они оскорблены, они возмущаются. Так почему же в таком случае дело на заводе идет плохо? Условия? Ложь! Никаких условий, мешающих нам, нет. Зато есть попытка выдумать оправдание себе. Вы сказали, что коллектив у нас молодеет и скоро будет больше чем на половину молодежным. Правильно. Но зачем же сваливать все на молодость. Разве молодость — это наказание? Верно, что в молодости можно по неопытности совершить ошибки, но когда еще, в какое время человеческой жизни сделаешь больше, чем в молодости? Пытаются многое сваливать на трудности роста. Верно и это — трудности роста есть. Но все дело в том, как растить. Я убежден, что коллектив надо растить на больших делах, в кипении жизни, в строгой требовательности к себе и к каждому человеку, а не в обстановке всепрощения. Я не сказал ничего нового и, может быть, мне не стоило бы этого говорить, но я должен был ответить товарищу Воловикову. И высказать свою точку зрения на многие мнения и рассуждения. Теперь о вашем снятии с работы. Я вас опять не понимаю. Как это так: вы говорите, что душой рады, чтобы все было хорошо, а работаете — никуда не годится. Красивое слово вам нужно, чтобы спрятать свою лень, свое неумение. Чтобы просто сбить с толку. Иначе к чему весь этот словесный огород из красивых слов? «Уважение человека», «забота», «воспитание»… Ну, я, допустим, черствяк и во мне и в помине нет всех этих чувств. Допустим. Но как вы уважаете людей? Чем? Василий Иванович здесь привел только один пример, а ведь их не перечтешь. Планирование работы цехов поставлено из рук вон плохо, нет координации, и из-за этого простои, рвачка, нервотрепка. Это что же — все идет от уважения к людям, что ли? Я вас не люблю и по делам вашим, и по словам. Не люблю и не скрываю этого. Вы знаете мою слабость: иногда я бываю резок и горяч. И тут вы пытаетесь найти себе козырь. Поспорить со мной, поругаться, а потом написать в заявлении, что у нас с вами трения и директор действует из мести. Но предположим, что я вас люблю, уважаю, преклоняюсь даже перед вами. И все равно я ведь не могу сказать, что вы работаете хорошо. Как я скажу людям, которые простаивают без работы по вашей вине, что они не стоят, а работают? Кто мне поверит? А выгораживать себя или кого угодно просто нечестно перед коллективом. Нам не дано права выгораживать себя за счет других. Не выгораживаться надо, а работать. Вот этого вы и не понимаете. А жаль. Это вам самому нужно, а не мне. У меня всё, товарищи.

Его слушали очень внимательно, и, когда он кончил, некоторое время все молчали.

— Садитесь, Павел Васильевич, — наконец предложил Воронов.

— Ничего, я постою.

— Можно вопрос? — спросил один из членов парткома.

— Да, да, товарищи. Пожалуйста, вопросы, — спохватился секретарь парткома.

— А вот вы, товарищ директор, зная, что отдел работает плохо, чем помогли товарищу Воловикову?