– Вот выключатели. Вы обращали внимание, как у нас вешают выключатели, – спросил как-то раз Дед Саша за чаем.

Все, кто был за столом, недоуменно пожали плечами. Да как-то не особо, если честно обращали внимание. Висит себе, где пришлось, наверное.

– А мне это бросилось сразу. Нам тогда доски и простыни нужны были для госпиталя, вошли в подвал дома какого-то, с башенками, красивого, сам-то дом без одной стены стоял. Дверь в подвал открыли, а выключатель висит так, чтобы одной рукой открыл дверь, а другой сразу нашел его и включил свет. Хорошо они жили. Все было. И кафель, и плитка, и свет везде. А на наши сараи и плошки из жести позарились.

Он всегда заканчивал разговор о немцах и войне этой фразой. И, наверное, не было более точного описания войны со стороны человека, который прошел ее.

Вот и у них в городе все было именно так. Разные миры. Миры тех, кто жил в Кенигсберге до войны, тех, кто пришел сюда во время Восточно-прусской операции и остался. Миры тех, кто приехал после войны навсегда и сразу знал, что будет жить в тех домах, что им достались, стараясь сохранить их именно, потому что все в самом деле было продумано для жизни и тех, кто приехал как они думали ненадолго и безжалостно замазывали яркую плитку шпаклевкой и выламывали ванны вынося их в огороды. Они не строили дальнейшие планы на жизнь, отдавая детям для игр марки и серебряную посуду.

А, казалось бы, купи веник, налей в таз горячей воды, свари суп картофельный, с сухарями, да разложил ракушки и камни на подоконнике. Чего уже проще? Вот твоя новая жизнь и началась.

Соня достала следующее письмо от Виолетты и стала читать.

«Сегодня, за вскрытием и заполнением отчета я думала о том, что Максиму бы, наверное, понравился бы пирог с ягодами, тот, что пекла моя бабушка. И вот я поймала себя на том, что мысли о руке, которая могла бы нанести такие удары и том, где бы достать кусок сливочного масла, идут одновременно. Хотя бы грамм тридцать, чтобы, такое как до войны, желтое. Наверное, там, в Севастополе прошлого, не разрушенном призраке Города, что сейчас, Максим легко нашел бы и масло, и ягоды и даже три яйца для безе. Нет. Пять! Пять яиц, чтобы хватило ещё и сварить нам по яйцу и с горячим хлебом, таким, когда корочку натирают чесноком, как делал папа. Наверное, я слишком много времени уделяю этим письмам, но в них прячется тишина. Разрушенный город все время как-то звучит. Кто-то говорит где-то, ходят патрули, осыпаются стены, разбирают завалы, переговариваются солдаты, что-то тащат, кто-то едет, где-то стреляют прощальным салютом над телами погибших друзей. Мы почти не спим, вернее, не так. Мы разучились спать. Мы падаем от бессилия, отключаемся или лежим каждый на своем месте и слушаем осторожно то, что за окном. Если окна, конечно, есть. С жильем с целыми окнами в городе сложно. Самое страшное время – после войны. Ты так и не можешь заставить себя поверить, что эта тишина настоящая, а не просто затишье. Сестры часто спрашивают в письмах, не боюсь ли я жить здесь? В Кенигсбергском военном округе. Тут же кругом могут быть шпионы, мы живем среди немцев, и кто знает, что у них на уме. Разве можно так жить и бояться кому-то довериться? А мне хочется рассмеяться. Мы тут живем хорошо. Дело не в недоверии окружающим. Какие там шпионы. Мы сами себе не доверяем. Лежим по ночам и слушаем – тишина или затишье?»

Соня отложила это письмо. Кажется, что-то похожее она читала и у Максима.

Женщина быстро нашла то письмо. Точно, вот оно.

«Непривычно спать на этой кровати. Вот уж не думал, что буду обращать внимания на такое, но действительно непривычно, она слишком мягкая и немного проваливается и прежде, чем заснуть нужно выбрать такое положение, чтобы ноги не поднимались выше головы. Надо будет положить доски. Пока я стаскиваю постель на пол и лежу, слушаю дом. Это очень непривычная тишина. Еще вчера, кажется, что вокруг меня жил и дышал целый мир. Шуршала трава, вздыхали и фыркали лошади, караульные переговаривались не громко. Спать надо было быстро. Лег, отдохнул и завтра весь день в седле. Плотно спать. Я научился этому, а тут я лежу и смотрю, как луна двигается по доскам пола, как скрипят ступени, как город живет внизу. Севастополь удивительный город. Я научился засыпать, представляя, как фигуры на башне ветров оживают. Но сложнее всего мне привыкнуть к другому. К тому, что именно тут, в городе, где я мечтал жить и ходить ничего не боясь, мне приходится быть настороже. Разве можно так? Получается, что самое страшное время наступает не на войне, а сразу после нее. Именно тогда ты понимаешь, как же далеко еще до мира!

Тогда знаешь, что я делаю? Не кори меня в это слабости. Но я зажигаю свет и читаю книги. Читаю книги, ем шоколад, смотрю на город и могу так до рассвета. Вот это и есть настоящий кусочек мира. Когда ты можешь ночью зажечь свет. Встать во весь рост, читать книги и есть шоколад. Почему-то иногда сложно найти свежие яйца, молоко, мясо, а вот шоколада откуда-то много».

– А говорит, что не сластена, – сказала удивительно к месту в такт своим мыслям Ольга. Иногда она говорила так, немного невпопад, Соня уже привыкла не обращать внимание.

Мало ли какие мысли сейчас не поместились в ее голове.

Соня сидела, забравшись в кресло с ногами и читая письмо Максима, с каждой строчкой понимала, что все, о чем она думала раньше про него, может быть немного другим. Кажется, они с Ольгой нашли себе интересное приключение. То ли книга, то ли сериал, героев нельзя потрогать, но, тем не менее – вот же они. Живые! Жили!

– Виолетта уничтожили часть страниц, – неожиданно сказала Ольга, она читала письмо Виолетты, сидя на полу и когда Соня усилием воли она вырвалась из истории Максима, Ольга продолжила, – слушай.

«Все больше думая об истории Максима я пришла к выводу, что он бы не хотел, чтобы часть его истории попала к кому-то ещё. Мне кажется, что это личное. Но не поднимается рука. Наверное, правильнее всего будет разделить. Убрать первые страницы».

– Она молодец. Но только, где нам их теперь искать! Хотя я уже привыкла, что многие письма Максима начинаются с середины разговора. Послушай, что придет Максим тут такое, я еле дождалась, чтобы рассказать тебе! – Когда Соня волновалась, она не замечала, что начинала сильно тараторить. А тут! Тут было такое, что хотелось бежать сразу в разные стороны. А потом обратно, в одну. Чтобы собраться и прочитать, что же там было дальше.

– Ты забыла, что я тут и тоже читаю, – заметила Ольга.

«Я никогда и никому не смогу рассказать про Рамбакан. Не поделюсь с товарищами историей путешествия, не расскажу жене и детям о своих приключениях. Пусть он останется грезой, страной моих снов, где не смог остаться. Ради долга. Ради долга я бросил свой полк и стал никем в Рамбакане. Ради долга я последовал за ней и в каждом порту, а их было пятнадцать, пятнадцать портов и столько же открыток, которые я отправлял своей «Матушке». И только в последнем получил весточку о том, что я должен вернуться. И ради долга я вернулся домой, оставив ее там, где, как я надеялся, ее похоронили.

Наверное, это зима. Наша зима мягкая, но иногда на место снега и холода снаружи, приходит тоска и холод внутри. Но кроме них внутри меня есть множество всего, всего то, что не могут себе даже представить некоторые люди.

Минута меланхолии. Пять-шесть минут тщеславия, когда я снова и снова вспоминаю все эти истории. Имею право. Я слишком тщательно забываю, кто я, каждый день на людях, чтобы не вспоминать об этом наедине с сами собой.

А теперь Максиму пора переодеться и отправиться на рынок, очень хочется яблок и спелых груш. Я никогда и никому не смогу рассказать, но значит так и будет».

– Я сделаю бутерброды.

– А я сварю кофе.