— Сколько можно ждать? Пойдем!
Женщина быстро пошла по коридору. Катя — за ней.
— Текст с тобой? — спросила женщина.
— Нет, у меня нет текста, — ответила Катя удивленно.
— Ну, ничего!
Они зашли в комнату дежурного врача. Присев к столу, женщина написала несколько фраз.
— Садись и учи побыстрее, пожалуйста.
А сама начала просматривать какие-то записи. Проверив Катю, женщина ловко переплела ей косички и велела снять халат.
— А галстука у тебя нет? — спросила она.
— Нет, — тихо сказала Катя.
Женщина вынула из сумки новенький шелковый галстук и быстро повязала Кате на шею.
В лекционной аудитории медицинского института, амфитеатром уходящей под самый потолок, — госпиталь помещался в этом здании, — собрались ходячие больные, врачи, сестры. За барьером на первой скамье сидели седой мужчина и молодая женщина — родители Махмуда. В кресле вкатили его самого: ноги, вернее, то, что раньше было ногами, аккуратно прикрыли одеялом. За ним вошел Алимджан с забинтованными руками. На трибуну взошла женщина, которая повязала Кате галстук. От имели Фрунзенского райкома она поздравила обоих танкистов с присвоением им званий Героев Советского Союза… Потом говорила Катя… Выступал отец Махмуда, пели и плясали тимуровцы… Почти все разошлись, когда Катя подошла к той женщине из райкома:
— Возьмите галстук.
Та не сразу поняла, о чем говорила Катя. Потом, устало улыбнувшись, спросила:
— А у тебя дома есть галстук?
Катя покачала головой.
— Ну и носи на здоровье!
* * *
Когда вечером Кати пришла домой, она услышала раздраженный теткин голос: «Домой приходит поздно, неизвестно где шляется… Время, сами знаете, трудное… Ничего нельзя оставлять, ворует. Еще свяжется с компанией испорченных детей… Может на Женю дурно повлиять…»
Клава жаловалась, что ей самой живется плохо, они с дочкой голодают, и Катя куда-то спрятала извещение, ей пенсию за отца не оформляют. «Сестра неизвестно когда выздоровеет… Честно говоря, я не верю в ее выздоровление… Давайте сообща поможем Кате, устроим ее…»
Куда устроить, Катя не расслышала. Она затопала по коридору, с шумом зашла в свою комнату.
Женщины, которые беседовали с Клавой, были с хлебозавода. Они заглянули к Кате, услышав, что она — пришла. Оставили ей буханку хлеба, немного денег.
О шоколаде Клава не заговаривала.
В отсутствие Кати Клава перерыла всю их комнату, нашла-таки извещение о смерти Виктора, съездила в больницу и получила справку; вызвала инспектора из районного отдела народного образования, и когда инспектор — это была пожилая женщина — пришла к ним домой, показала снег на стене комнаты Кати, ее грязную постель, даже укушенную руку; инспектор сидела у них долго, но Катю так и не дождалась, к Клавиному удовольствию.
Доводы Клавы были убедительными: девочка растет без присмотра, непослушна, дерзка, съедает чужие продукты, отец погиб, мать в больнице… Тетя подала заявление, что «снимает с себя ответственность за судьбу ребенка». У отдела народного образования были все основания выделить место в районном детском доме, — он находился в том же переулке, где они жили; даже нет необходимости девочке переходить в другую школу.
Но Клава стала скандалить:
— Я категорически возражаю! Целые дни будет по-прежнему дома! Я не могу допустить, чтобы она дурно влияла на мою дочь! И компания у нее будет старая. Из дома начнет вещи тащить, пойди уследи!..
И Кате выписали путевку в детский дом для детей погибших на войне, расположенный в Богородском, за Сокольниками.
Клава путевку не взяла, сказала, чтобы отправили в Катину школу.
* * *
Директор пришла в класс и при всех сказала, что Кате дали путевку в лесную школу. И добавила: пусть сейчас уйдет с уроков и подготовится, утром кто-нибудь из учителей ее проводит. В классе зашушукались. И тут директор проговорилась:
— В детском доме Кате будет хорошо.
Катя шла домой, обиженная на всех: и на девочек, и на учительницу, и на директора. «Это все Клава!» — думала Катя. «Детдом» звучал страшно. Как «приют». Как «больница».
В доме она растерянно оглянулась, не зная, что взять. И ее мучила мысль о том, как разыщут ее мама и папа. Ведь Клава никогда не скажет им, куда она дела Катю!
Катя вспомнила слова матери: «У девочки всегда должны быть чистыми волосы и уши».
Вскипятила чайник, вымыла голову. Пришла из школы Женя, но Кате не хотелось с ней разговаривать. Она завязала голову, с ногами забралась на кровать и открыла мамину черную кожаную сумку… И тут в комнату, как хозяйка, вошла Клава. Она прикрыла дверцу шкафа, которую Катя оставила открытой, и сказала:
— Ничего с собой брать не надо! Там все получишь!.. Будешь жить лучше, чем мы с Женей. — Она взяла в руки Катины валенки, помяла их рукой, пощупала изнутри. — Отдай свои валенки Жене, ее ботинки совсем развалились. Там тебе обязаны дать теплую обувь.
— Берите, — Кате теперь ничего не надо.
Проводить ее на следующее утро пришла библиотекарша. Клавы с Женей уже дома не было. Под вешалкой стояли черные боты Марии с кнопкой сбоку, а в них — парусиновые туфли на венском каблуке. Валенок уже не было. Катя молча обулась — ходить было неудобно, ее клонило вперед.
Взяла портфель, в котором вместе с ее школьными учебниками и тетрадями была и та самая мамина тетрадь с недописанными страницами.
Их встретила небольшого роста женщина с приветливыми карими глазами. Она ни о чем не расспрашивала Катю и даже не взглянула на бумаги, которые ей протянула библиотекарша.
— Меня зовут Маргарита Сергеевна, — сказала женщина. Это была директор детского дома.
Катю посмотрела докторша: перебрала ей волосы, послушала трубкой спину, заглянула в горло, потом повела в душевую. Катя встала под теплые струи… Она давно так не мылась… Воды было вдоволь… Горячая вода била по плечам, стекала по спине, унося постепенно холод из ее тела…
Когда Катя вышла из душевой, ей дали байковый халат. Усатая, толстая кастелянша низким голосом сказала:
— Меня зовут Полина Антоновна, — и выдала Кате нижнее белье, теплые чулки и пояс с резинками, показала полку под номером 55.
— Это твоя полка, пометь все свои вещи номером пятьдесят пять. И сама будешь их чинить.
По росту подобрала для Кати вельветовое платье. Дала Кате сравнительно новые, но ношеные валенки и ботинки.
— А пальто?
— У тебя же есть! — «Смотрите, какая жадная!» — хотела упрекнуть, да Катя заговорила:
— Дайте мне другое, а это я не хочу.
— Наши пальто лучше разве? Смотри, какое у тебя красивое пальто!
— Пожалуйста, я вас очень прошу.
А сама готова расплакаться, еле сдерживается.
— Что ни девочка, то новые капризы, — вздохнула Полина Антоновна и выдала Кате пальто из грубошерстного серого сукна.
* * *
Мария так и не узнала о том, что Катю отдали в детский дом. А жаль, для нее было бы большим облегчением узнать, что дочь забрали от сестры, что теперь она сыта и согрета. В ту же первую детдомовскую ночь Кати Мария умерла.
* * *
Ну вот, кажется, все.
Мы сидели на узком московском балконе, я смотрел на Екатерину Викторовну, и казалось, знаю ее лучше, чем себя.
— Вы нашли мне хорошее имя… Я взглянула на все со стороны и поняла, что все именно так и было. Хотя… Хотя есть неточности.
— Я ждал похвал. Но и замечания принимаю. Люблю, когда выискивают, выкапывают. Не скоро, значит, расставаться с тем, что дорого.
— Мы тоже ходили с мамой на Петровку.
— Да? Я этого не знал.
— Мы только спросили: «Приходили от вас люди по такому-то адресу?» Человек, к которому мы обратились, оказался любезным, он куда-то позвонил, и ему сказали, что нет, никого не посылали.
— Обязательно впишу.
— Да, еще! А откуда вы взяли, что — процитирую: «От его взгляда», — это вы о Вите, с которым мы ехали из Свердловска в Москву и который «подолгу, как пишете, смотрел на Марию» и «ее обдавало жаром». И далее, там же: «Марии была приятна эта игра».
