— А разве нет? В свете последующего поцелуя… Признайтесь, что в вас говорит ревность за отца, я это понимаю, по я понимаю и Витю!.. Ладно, не сердитесь! Я это вычеркну.

— И еще. Я не подумала, когда к нам пришел Витя, что это — отец. Он бы сразу узнал мой голос… Но мое ожидание вестей от отца вы передали верно.

— Спасибо.

— …хотя и не во всей полноте! В кино я вся подавалась вперед, искала глазами отца, мне казалось, что он вот-вот появится в кадре. Даже много лет спустя, уже в университете, дежуря в избирательном участке, я однажды наткнулась на фамилию: Голубев Виктор Юрьевич! И год рождения отцовский! От обиды я расплакалась: он жив! Жив и не подает вестей!.. И пошла утром чуть свет по адресу. Увы!..

И еще, — добавила Екатерина Викторовна. — Речь идет об истории женитьбы Клавы и о колгановоком азарте, как вы пишете. Этого я знать не могла, но вы так уверенно воссоздали прошлое, что я, знаете, решила, что вы успели, пока я вам рассказывала, повидаться с самим Колгановым!

Я не стал отпираться.

Но и «да, повидался» не сказал.

Только неопределенно хмыкнул: мол, для нас это дело пустяковое, только захотеть, а там и повидаться можно, и не с одним Колгановым.

Встретиться с Колгановым нетрудно, и для встречи у меня заготовлено всего три вопроса.

«Воспроизведите мне, — попрошу я Георгия Исаевича, — три диалога».

«Какие?» — удивится он.

«Не какие, а с кем, Георгий Исаевич».

«Так с кем же?»

«С Клавдией Ивановной».

«А у меня с нею их было много, этих диалогов».

«Всего лишь три, очень вас прошу. Первый — это когда вы узнали, что у Марии есть много золотых монет. Клава вошла и — прямо к вам. Геры Валентиновны не было дома. Кот прыгнул вам на колени, и вы недовольно сбросили его. Второй — это когда вы узнали, что Мария собирается их сдать в фонд обороны. Вы перед этим уже не раз настоятельно советовали Клавдии Ивановне воздействовать на Марию, даже предлагали припугнуть ее: мол, Катю могут и похитить с пальто, и… Помните? И третий…»

«А третьего не было!» — прервет он меня.

«Разве? — удивлюсь я. — Как жаль!..»

Но пока я разговаривал с Георгием Исаевичем, спрятав в кармане пиджака рассчитанный на час беседы магнитофон, который я собираюсь приобрести, и обдумывая новые вопросы насчет тех двоих — сердобольной женщины и неуступчивого майора, — Екатерина Викторовна умчалась в новые эпизоды:

— Кстати, я вам этого не говорила, откуда вы взяли Игоря с его акростихом, втиснутым в онегинскую строфу?

— Разве не говорили?

— Я, честно говоря, и не знала об этом!

— Могу вычеркнуть, — обиделся я: не выдумал же, в самом деле!

— Нет, нет, — запротестовала она, — пусть остается! Ясно, что только очень влиятельный человек мог устроить маму на хлебозавод в те годы! Помню, как удивлялись и тетя, и Колганов, когда узнали об этом. А у Геры Валентиновны аж маска на лицо зашевелилась и растрескалась по морщинам. Но если бы я знала об Игоре раньше, я непременно разыскала бы его, и он бы спас маму.

Но откуда было знать Екатерине Викторовне, что Игоря Малышева в самом начале июня 1942 года срочно направили на вновь восстановленный Волховский фронт в армейский политотдел в качестве представителя Совета военно-политической пропаганды и он, принимая участие в освобождении части 2-й ударной армии, попавшей в окружение, пал в бою в первую годовщину начала войны?

Не знала она и знать не могла.

— Екатерина Викторовна, можно вас попросить пройтись со мной по тем старым вашим улицам?

— И, конечно, зайти в наш двор, да?

— Вы угадали.

— По улицам — да, по во двор — ни при каких обстоятельствах!

— Это почему же вы так решительно?

— Не смогу! Тяжко встретиться с кем бы то ни было из третьего подъезда.

— Неужели так никого с тех пор и не видели? А тетя навещала вас в детском доме?

— За восемь лет моего пребывания в детском доме — ни единого разу.

— Я так и думал.

— А вы тоже не все мне рассказали.

— Что именно?

— Телеграфный столб, кажется, — как же с ним?

— Дожил до Дня Победы… И в день всенародного праздника устроил грандиозный заключительный костер из ассигнаций. Выволок целый мешок на середину двора, облил керосином и поджег.

* * *

Не холодно и не тепло.

На нуле.

С неба на землю что-то сыплется.

И на дождь похоже — потому что мокрое, и на снег — потому что белесое.

Снежно-дождевые капли, казалось, не только сыплются с неба, но и вихрятся у земли, танцуют.

Потемневшие холмы осели и растеклись. То, что пряталось под снежными сугробами, оголилось, наружу вылезли щепки-доски, битое стекло, проржавевшие консервные банки.

В воздухе — сырость, под ногами хлюпает, а сверху давят слои туманных туч.

Пора оживления гриппозных вирусов.

И ни зима, и ни весна.

Март.

Год Барана…

Под козырьком подъезда в кресле на колесах сидит обрюзгшая женщина. Парализованную вывели (в такую-то погоду!) подышать свежим воздухом (а все-таки!). Лицо ее отекло, тело расплылось. Инсульт поразил нервные центры, атрофировал способность огорчаться. И волноваться тоже.

На лице застыла блаженная улыбка.

Она часто и подолгу смеется.

Смеется беззвучно и до тех пор, пока из глаз не потекут слезы.

И когда сердится на дочь — смеется, и когда любуется зятем — смеется.

Она путает имена, вовсе забыла имена отца, матери, сестры. Даже дочь, случается, зовет другим именем.

— Какой я тебе Виталий?! — краснеет и, учащенно дыша, злится человек. — Я Георгий Исаевич! Твой Виталька в сырой земле лежит, а я Георгий Исаевич!

Над ними нависли стеклянные кабины лифта, пристроенного к дому по настоятельной просьбе жильцов и особенно пенсионера Колганова.

Женщина сидит в кресле и улыбается. Кажется, знает нечто такое, что неведомо другим и даже Колганову, хотя у них друг от друга и секретов не было.

— Тьфу! — возмущается Колганов, что его приняли за мертвого, и отходит, внимательно вглядывается в нудный танец снежно-дождевых капель.

* * *

Екатерина Викторовна очень любит Московское метро. Оно ей кажется живым существом, раскинувшим свои руки по всему городу. Она предпочитает метро всем другим видам транспорта. Одни линии ей знакомы, как ее жизнь, другие — как ее новые знакомые.

На этой старой станции «Парк культуры» она спала. Иногда она спускалась в туннель, спала на путях, накрытых деревянными щитами. Тесный сегодня вестибюль казался ей тогда огромным, и не у одной колонны они с мамой коротали ночь.

На этой сходила по дороге в детский дом. Эго — «Сокольники».

А у той — ее университет: сначала бывшая «Моховая», а потом новая, «Университет».

Но любимая се станция похожа на ангар самолета.

Здесь сейчас недалеко ее дом.

И здесь же

(ПОСЛЕДНИЕ ПОЯВЛЕНИЯ АВТОРА)

неподалеку — любимое место моих прогулок, 4-й Эльдорадовский переулок.

Но прежде чем пройтись с Екатериной Викторовной но улицам ее детства, я спросил у нее, возвращая тетрадь с «письмами» Виктора, две последние страницы которой были торопливо исписаны шариковой ручкой:

— Ваш почерк?

— Это я в одной книжке вычитала и заполнила чистые страницы тетради.

Оказывается, если расплавить все добытое до сих пор, на протяжении шести тысяч лет, золото всего мира и отлить из него блок, то он будет размером с большой дачный дом.

А золотое кольцо, которое носит Алтун-ханум — жена Арастуна Афлатуновича, может состоять частично из золота, которое когда-то сияло в ожерельях жен из гарема халифа багдадского.

И не могу не сообщить терпеливым читателям и читательницам, что золото используется для самых различных целей — от золотого пера авторучки, чтоб не одну эпопею создать, до позолоченного кабеля, соединяющего космический корабль с космонавтом, выходящим в открытый космос.

Ни то, ни другое, увы, не мой удел.