Стояла тишина. Все работали молча и сосредоточенно. Нельзя было терять ни минуты этого погожего, сухого дня.

Я облизывал соль на губах, рубашка прилипла к спине. Я перевалил за вершину усталости и уже не чувствовал ее. Потерялось ощущение времени, мне работалось легко, и только давал о себе знать голод, сосущая пустота внутри. С каким бы удовольствием я съел сейчас ломоть от буханки свежего черного хлеба! Хорошо бы круто посыпать его солью, а еще лучше — намазать маслом, а присыпать солью поверх. И уж совсем неплохо есть его вприкуску с зеленым или нарезанным кольцами репчатым луком. Поешь — и приложишься губами к запотевшей кружке с холодной колодезной водой. Край кружки обжигает губы, и прохлада вливается в тебя. Выпьешь, глубоко вздохнешь и, если не почувствуешь себя в раю, скажи, что я лгу…

Не помню, когда мы кончили работать, как я достал из колодца бадейку воды, чтобы мы могли умыться, — я очнулся за широким столом, посреди которого дымилась в большом закопченном чугуне картошка — белая, рассыпчатая.

Начался праздник картошки.

Когда только успели женщины приготовить столько кушаний из картошки! Картошка, жаренная на свином сале, картошка с луком на подсолнечном масле, нарезанная кружками, кубиками, соломкой. Высящиеся горкой на блюде румяные оладьи — «дранки» из тертой картошки, картофельные пирожки с грибной начинкой…

К картофельным кушаньям шла разнообразная закуска на любой вкус: малосольные и соленые огурчики, густая сметана в глиняном горшке, селедка в кольцах лука, отварная холодная телятина, нарезанная добрыми ломтями, тертая редька; у каждой тарелки лежали пучки зеленого лука с росинками воды на перьях.

Все набросились на еду, нахваливая картошку.

И тут пришли новые гости.

Первой в комнату вошла племянница Анны Михайловны с тщательно уложенной прической из редковатых светлых волос, в модном плаще и покрытых бисером босоножках. Она сняла свой плащ и аккуратно разложила его на высокой, застланной белым покрывалом хозяйской постели. Приятель Василисы придвинул стул, и она села рядом с ними. И только тогда в дверях появилась сестра Анны Михайловны — Альбина Михайловна, знакомая нам еще с прошлого лета. Отдуваясь, с трудом неся свое грузное тело и ни на кого не глядя, она прошла и села во главе стола на место Василия Петровича, который принес себе стул с террасы. Альбина Михайловна поправила очки в тонкой металлической оправе и брезгливо отодвинула тарелку Василия Петровича.

— Мама, почему ты не поздоровалась? Или ты не узнала гостей?

— Познакомят, узнаю!

Сквозь выпуклые стекла на нас глянули круглые, маленькие глаза.

— Это ведь Майя с мужем и золовкой, что у Ани жили в прошлое лето.

— Майя? Какая Майя? Что-то я ее не помню.

— Что же у тебя, крестная, память такая короткая? — Василису задело, что о ее приятеле тетке даже не напомнили. — Мало разве у них кофе выпила с пирожками?

— Ах, Майя! Что-то я ее не вижу… Вот она где! — Альбина Михайловна уставилась на мою жену и неожиданно громко закричала: — Батюшки! Как постарела, похудела!.. Болела, что ли?

— Нет, я не болела, я здорова! Вы меня, наверно, забыли… — Ответ Майи прозвучал по-детски. Как и все женщины, Майя чутко прислушивалась к мнению окружающих о себе. Она сразу сникла и осунулась от этих слов. Лицо ее, радостно светившееся весь день, потухло. Она растерянно улыбалась, пытаясь воспротивиться дурной вести. Согласись Альбина Михайловна с Майей, скажи она: «Да, я стала забывчивой, не узнала», — гнетущая обстановка за столом рассеялась бы. Но не тут-то было!

— Я забыла? Нет, я сразу узнала, не слепая! Вы очень изменились за год, совсем не похожи на себя.

Над столом нависла тишина.

Считая, что разговор о Майе окончен, Альбина Михайловна в том же раздраженном тоне, ни к кому конкретно не обращаясь, продолжала:

— Не могли нас дождаться?! С голоду бы умерли?!

Анна Михайловна вздохнула:

— Мы только что сели за стол… Ешьте… Хорошая картошка уродилась. — Она знала характер своей сестры и не желала новых споров за праздничным столом.

— Попробуем! — Старуха положила на тарелку несколько ломтиков телятины и с неудовольствием начала есть.

К еде, кроме Альбины Михайловны и ее дочери, никто не притрагивался. Все смотрели, как они едят. Дочь, аккуратно отделяя прожилки и жир, нарезала телятину на маленькие кусочки, мать, цепко зажав в руке вилку, откусывала прямо от ломтя, казалось сглатывая непрожеванные куски. Наше молчание явно не пришлось ей по душе. Она обратила свой взор на зятя:

— Что, Василий, барином стал? Уже приехать в город время не выберешь? Телевизор кто обещал починить?

Василий Петрович начал оправдываться:

— Никак не мог… Вот управились с уборкой, теперь приеду, не сердись.

— Не уборка, так еще что-нибудь, вечно отговорку найдешь!

Извиняющийся тон отца и настырность тетки возмутили Ларису:

— Испортился телевизор, звоните в мастерскую. Раскошельтесь — и починят. А отца нечего ждать!

— Говорила я тебе, Анна, не заводи второго ребенка! А теперь слушай речи твоего последыша!

У Ларисы от обиды задрожали губы.

— Приезжают тут!.. — бросила она и выбежала из комнаты.

Слова Ларисы неожиданно вернули мне хорошее настроение. Майя и Василиса откровенно заулыбались, лишь у Анны Михайловны беспокойство не исчезало из глаз, и она растерянно смотрела на сестру.

— Так-то, Анна!.. За такие слова надо было дать ей по губам! Но какие из вас воспитатели?

Василий Петрович как будто ждал этих слов. Ему не давала покоя мысль, что его любимица убежала в слезах. Он встал и направился к двери.

— Что, Вася, решился наказать грубиянку? — съязвила дочь Альбины Михайловны. — Могу помочь!

Ирина, как и мать, называла тетку и ее мужа только по именам.

Василий Петрович молча вышел. Все понимали, что он и не думает наказывать дочь. Только мой сын засомневался и выбежал вслед.

Я ел остывшие оладьи, макая их в сметану. Сестра моя Тайра красиво, по-бакински, разрезала арбуз, который как цветок раскрылся на блюде. Крепкую сочную сердцевину она разделила поровну, одну половину положила на тарелку Анны Михайловны, а другую — ее сестре и сказала, обращаясь к Альбине Михайловне:

— Двери дома вашей сестры всегда открыты гостю. Его и покормят, и напоят, и обогреют ласковым словом. Счастлив человек, у которого такая сестра!

— А мы вовсе и не родные сестры, — бросила скороговоркой Альбина Михайловна, не глядя на Тайру.

Моя сестра была готова к любым неожиданным и неприятным словам, вылетавшим из этого рта. Но, услышав такое, она совершенно растерялась:

— Как не сестры? Разве вы дети не одной матери?

— Одной матери, да разных отцов!

— Но ведь вы обе Михайловны!

— Я приехала сюда отдыхать, а не рассказывать родословную, — оборвала она обычно совсем не любопытную Тайру.

— Но обращайте внимания на мою сестру, — тихо, но твердо сказала Анна Михайловна. — С нею иногда случается такое. И мать-покойница у нас была одна, и отец, царство ему небесное, — и начала собирать со стола посуду.

И в прошлое лето однажды возник такой же разговор. И так же, как теперь, Анна Михайловна урезонила сестру.

Из-за стола поднялась высокая Василиса, переколола толстую косу в тугой пучок и, ни к кому не обращаясь, проговорила:

— Ну как же крестная может признаться в родстве с нами? Мы — деревня, а она — городская. Мы тут в земле копаемся, с грязной картошкой возимся, а она у нас дачница. У них кожа нежная, а у нас руки огрубели. — Она показала ладони с толстыми пальцами.

— Ничего, и с такими руками любят, — улыбнулся все время молчавший сосед Василисы, Сергей.

Альбина Михайловна зевнула и тоже поднялась:

— Хорошо бы часок соснуть, а то по ночам бессонница мучает.

Встала и Ирина:

— Чем слушать пустые речи, лучше пойти полежать. Кому нужна любовь всякой шантрапы.

Ирина берегла этот камень напоследок.

Анна Михайловна и Тайра, не слушая споров, убирали со стола.