Василиса и Сергей отправились с тачкой, на которой стояли большие бидоны, к колодцу.

Мимо Тайры, вытиравшей вымытую посуду, прошла на террасу Ирина с двумя раскладушками. Следом за нею вошла Альбина Михайловна, сбросила кружевную накидку с горки подушек, выбрала две помягче, но, прежде чем пройти на террасу, обратилась к Тайре:

— Ты хвалишь Анну, а она тебя оставила одну мыть и вытирать посуду. Вот так ты оплачиваешь гостеприимство!

— Меня никто не заставлял, я сама вызвалась. В таком большом доме всем дела хватит.

— Работа знает, кого любит!

И вышла на террасу.

* * *

Обогнув за околицей утопающее в зелени и цветах деревенское кладбище, мы ступили в лес.

Ильинский лес всегда мне казался особенным из-за живущих в нем удивительных сосен. Они не растут здесь сплошняком, а великанами то тут, то там поднимаются над остальным смешанным лесом. В утренние часы стволы их кажутся темно-красными, а когда солнце поднимается высоко, они становятся золотистыми, будто наполненные прозрачным медом. Вершины сосен плывут по облакам. В предзакатную пору стволы темнеют. И вот уже красный диск присел на одну из вершин, и мохнатые лапы стали гонять солнце-шар с одной вершины на другую, дальше и дальше за лес, пока оно, потеряв силы в игре, не утонуло в темно-синей листве, оставив лишь розовый полукруг над лесом. Сумерки незаметно сгущаются, в лесу наступает полная темнота, и тогда стволы сосен начинают светиться.

Первым вбежал в лес сын и громко закричал, и эхо вернулось к нам от вершин. Он шел впереди нас, то пропадая в кустарнике, то вновь появляясь на тропинке.

Запахи леса, скошенной травы, чуть прелых листьев, поздних цветов, хвои гнали усталость. Хотелось дышать и надышаться духом леса на всю зиму.

Анна Михайловна рассказывала, как она выгоняет сюда по утрам корову, чтобы поела вкусной росной травы; хоть это и было ей не под силу, Анна Михайловна постоянно держала корову и теленка; и не очень прибыльно было это для них — молоко они не продавали, только в летнюю пору дачникам, но не могла Анна Михайловна без коровы, с детства привыкла. Она разговаривала с коровами как с людьми, нежно и ласково; теленка никогда не резали; она всегда растила его до того момента, когда можно было продать кому-то, кто хотел завести корову; а если бычок — сдавала в колхоз по государственной цене. Однажды пришлось зарезать: Зорька распорола язык стальной щетиной шоссеуборочной машины… Анна Михайловна лежала много дней с сердечным приступом. Дочери и муж ругали ее. Муж говорил: «Хочешь держать скотину, разводи свиней или овец». Дочери отказывались ей помогать: старшая поздно возвращалась из города, а младшая не успевала готовить школьные задания. Анна Михайловна их выслушивала, но поступала по-своему. И руки у нее болели, и спина, но она никогда не забывала вовремя накормить корову… В этих разговорах была вся жизнь Анны Михайловны — бесхитростная, обыкновенная.

Внезапно Лариса остановилась:

— Мама, что это за постоянные намеки, будто вы не родные сестры? Или это тайна?

— Здесь тайны никакой нет, могу рассказать. Еще до того, как родители поженились, мать была горничной у хозяев соседней усадьбы. Вышла замуж за бондаря, переехала в нашу деревню. Твои дед с бабкой жили дружно. Когда мы были маленькими, мать часто рассказывала о жизни в усадьбе. И не знаю, с чего Аля вдруг начала выдумывать, желая выделиться среди остальных деревенских ребятишек, что она не родная дочь отца нашего, а дочь барина. И так вбила себе это в голову, что сама поверила. Доводила выдумками мать до слез, а отца — до ремня. Потом это забылось, годы были не те, чтоб хвастать барством. А когда вышла замуж за городского парня и переехала в его семью, снова вспомнила и с детства убедила Ирину, что в ее жилах течет барская кровь и уж им заниматься черной работой не к лицу.

— А ты их всегда защищаешь! — возмутилась Лариса.

— Жалко их.

— Что их жалеть? Дармоеды они! Им бы на все готовое — поесть, а потом поспать!

— Ты думаешь, они сейчас спят?

— А то что же? Конечно!

— Нет, дочка, они и работать не умеют, и отдыхать тоже. Все их бессонница мучает.

Увидя на моем лице недоумение, Анна Михайловна улыбнулась:

— Не верите? Вернемся — убедитесь!

Еще не доходя до калитки, мы услышали чьи-то громкие голоса. Я спросил у Василисы, сидевшей с Сергеем на лавочке у ворот:

— Что случилось?

— Ссорятся. Как вы ушли, с тех пор и спорят.

— А отец где? — спросила Анна Михайловна.

— Спит в доме.

Лариса тихонько открыла калитку, на цыпочках подкралась к дому и уже хотела заглянуть в окно террасы, как оно с треском отворилось:

— Подглядываешь? Шпионите? Что за дом! Что за люди! И спать не дадут!

Лариса бросилась к нам, плюхнулась на лавочку рядом с Василисой, обняла ее и звонко захохотала. Мы не выдержали и засмеялись вместе с нею — и Майя, и Тайра, и Василиса, и Сергей… И даже сама Анна Михайловна.

В окне дома появилось удивленное спросонья лицо Василия Петровича:

— Чай скоро пить будем?

— Идем, идем, отец! — сказала Анна Михайловна.

Мы прошли в дом, и впереди, как всегда, бежал мой сын.

Поставили самовар.

Праздник картошки продолжался.

Сын*

Пер. М. Давыдова

Беккеры поженились за десять лет до войны. Жили они неплохо: Белла Иосифовна была хорошей портнихой, а Давид Абрамович работал в типографии, и дома у него был оставшийся от отца небольшой переплетный станок, на котором он выполнял индивидуальные заказы. Лишь одна беда омрачала их жизнь: в бороде уже проседь, а детей нет; жди, когда прибудет дервиш из дальних краев, подарит яблоко, разрежет пополам, одну половину съешь сам, другую — жена, и через девять месяцев, девять часов и девять минут родится краснощекий красавец. Но то — в азербайджанской сказке.

От этой древней, как мир, беды люди по-разному ищут спасения: одни расстаются и строят новые семьи, другие находят утешение в детях своих братьев или сестер, некоторые окружают заботой сибирских или сиамских кошек, породистых собак — английских боксеров, такс, фокстерьеров, королевских пуделей… А кто, как Беккеры, живет надеждой из года в год.

В тридцать шестом они хотели взять на воспитание маленького испанца, но испанец оставался бы чужим сыном, а им хотелось своего. Потом эта мысль не возникала — жизнь усложнилась, страну волновали Халхин-Гол, озеро Хасан, линия Маннергейма.

Все четыре года войны солдат Беккер был на передовой, отступал, утопая в грязи и болотах, участвовал в атаках, сидел в обороне и шел в наступление. Счастливая судьба берегла его: он вернулся домой живой и невредимый, один на тысячу, вернулся с медалями на груди. Белла Иосифовна оставалась в Москве. Всю войну она проработала на швейной фабрике, где шили обмундирование для бойцов. Беккеры остро чувствовали радость оттого, что они вместе. Война разбросала родных и близких, почти в каждой семье — зияющие пустоты, и они ценили, что остались жить. Давид из типографии заходил за женой на фабрику, и они вместе возвращались домой.

Как-то в один из таких дней в метро они оказались рядом с мужчиной, на руках у которого сидел годовалый малыш. Он вертел головой, потом уставился своими круглыми черными глазами на Давида и затих. Странная мысль пришла в голову Давида: через сорок лет мальчику будет столько, сколько Давиду сейчас. А их уже не будет, и некому будет вспомнить, что жили на земле Давид и Белла. Они чуть не проехали свою остановку. Настроение было испорчено, и они знали почему. Жизнь казалась бессмысленной. Надо что-то предпринять.

И они начали действовать.

Оказалось, что в Москве очень много детских домов. Но Беккеров интересовал детдом для самых маленьких. Давид записался на прием к инспектору дошкольного сектора.

Худая, моложавая на вид седовласая женщина внимательно выслушала Беккеров, расспросила, где работают, как живут, понимают ли всю серьезность своего шага; посоветовала, где получить нужные документы, а потом добавила, что, если ребенка они все-таки выберут, им, наверное, придется поменять квартиру; возьмут они, видимо, сироту, и хорошо бы, чтоб их будущий ребенок никогда об этом не узнал. И только в конце разговора написала адрес детского дома, где можно будет посмотреть ребенка. Давид прочел: «Московская область, станция Турист».