— Тогда выпьем за тех, кто думает одно, а вынужден говорить другое!

Вдруг Зятя на том месте, где он только что был, не стало. Ваня неожиданно обхватил его со спины и перекинул через низкий подоконник в темноту открытого окна.

* * *

Село давно спало. Бесшумно ступали наши ноги по прибитой росой пыли деревенской улицы. Ни ветерка, ни шелеста листьев. И дома, закрыв свои глаза, уснули во тьме садов. Лишь небо чуть светлело.

По шоссе вышли к большому мосту через Москву-реку. Над рекой плыл молочный туман. С высокого моста вода была не видна, но чувствовалось ее движение. Туман вползал под фермы, и казалось, мы парим в воздухе.

Далеко на другой стороне чернел лес. Тишину нарушил скрежет шин по гравию. Желтые лучи фар рассекли тьму. Гулко ступив на мост, промчалась «Чайка» и вмиг исчезла на той стороне, где в лесах прятались дачи. И все погрузилось в тишину.

Ее снова пробила песня. Одна сменяла другую, смешавшись, они звенели в моих ушах.

И столько грусти было в этом прощании с рекой, что от нее, казалось, растаял туман и слезной росой лег на траву.

Уже розовели облака, когда к мосту подъехал колхозный газик.

* * *

Я вышел из метро. Слегка припекало. До начала работы оставалось еще много времени.

Я медленно брел по широкому Садовому кольцу. Бесконечным потоком шли машины — гигантские самосвалы, груженные кирпичом, платформы с готовыми блоками домов. Фургоны с хлебом, молочные цистерны.

Вдалеке золотились на солнце шпили высотных домов. Что ни говорите, мне кажется, без них Москве бы чего-то недоставало.

* * *

Меня вызвали в вестибюль. Я удивился, увидев Ивана.

— Ты?!

— Хорошо, что застал тебя. К сожалению, вечером нам не придется увидеться.

— Жена вернулась? — пошутил я.

Он не среагировал:

— Через час я улетаю. Зашел предупредить.

— А что случилось? — невольно вырвалось у меня, но я понял, что спросил зря: такая уж у него служба, у нашего Ивана, ничего не поделаешь.

Я пошел проводить его. Не доходя до стоянки такси, он остановился:

— Я тоже не спал всю ночь. Когда вернулся от вас, узнал, что потерял своих близких друзей. Во время очередного испытания самолет, на котором я в прошлые разы летал вместе с ними, потерпел аварию. Они погибли. Вылетаю на место катастрофы.

Я молчал.

— Страшно встретиться с их семьями. Вот так у нас…

Такси увезло Ивана.

Все путалось в моей усталой голове, она будто жила независимо, отдельно от меня. Я внимательно смотрел на поток проходящих мимо людей, будто кого-то искал, и думал, и думал о Ване. Сам не знаю, почему, но я не мог отделить Ваню от этих погибших ребят. Четыре и один. Один и четыре.

В моих ушах сквозь гудящую улицу звучали вчерашние песни.

Молодой парень, повесив на шею транзистор, медленно шел по улице. Я уловил мелодию, пойманную транзистором, в которой были смешаны печаль и торжественность. Мелодия, поглощая грохот и шум, поплыла над гигантским городом.

Праздник картошки*

Пер. М. Давыдова

Памяти сестры

В чистом небе властвует солнце, ничто не напоминает о давно наступившей осени, невдалеке синеет еловый бор, и лишь иногда от внезапно набежавшего холодного ветерка вздрагивает и зябко ежится береза, стоящая на берегу деревенского пруда. И, глядя на нее, видишь: что-то изменилось. Ее отражение в пруду скрыто прилипшими к воде маленькими желтыми листьями.

Мы едем собирать картошку. Мы — это я, моя жена, мой сын, моя сестра.

В колхозе урожай собран, сегодня начали копать на своих участках. Из города прибывала подмога — родственники, друзья, друзья родственников и родственники друзей. Из Москвы шли переполненные автобусы, в таком же приехали мы, с трудом оберегая огромные апшеронские арбузы, которые везли в подарок хозяевам.

Картофельная полоса тянулась между двумя порядками домов. Землю то отдавали в индивидуальное пользование, то отбирали. И в те годы она стояла пустая, неродящая. Теперь на ней белели платки и рубашки, на делянках кипела работа.

Наш хозяин, колхозный монтер Василий Петрович, с обветренными коричнево-красными лицом и кистями рук и совершенно белым телом, выглядывавшим из бледно-зеленой майки, руководил своей семейной бригадой.

Мы сразу же подключились к делу.

Я встал на межу и обхватил прохладный, отлакированный прикосновением многих рук черенок лопаты, воткнутой в землю, и потянул к себе. Острие заблестело на солнце. Лопата мягко вошла в рыхлую коричневую землю, подхватила картофельный куст и, обрывая тонкие белые корешки, опрокинула его на соседнюю межу клубнями вверх. Каждый раз при виде выглядывающих из-под земли продолговатых или круглых, крупных или мелких, темно-розовых или желтых клубней, цепляющихся за мясистые плети тонкими нитями, я чувствовал удовлетворение и азартно шел к следующему кусту. Будто вступил в игру с землей, легко находя нехитро спрятанные ею по простоте душевной плоды ее. Или забыла, что я сам весной прятал чуть вялые клубни в эти ее тайники? Хоть и знал я заранее, что она приготовила мне, интерес мой к игре не ослабевал, и желание опрокинуть куст и увидеть новые клубни росло. Иногда острое лезвие лопаты врезалось в картофелину и надвое рассекало ее, и тогда на чуть влажноватой темной земле блестела белая сочная плоть клубня.

Я не мог не уступить желанию потрогать клубни, и поэтому, оставив лопату в конце отрытой мною гряды, вернулся к началу ее и, взяв ведро, опустился на корточки, и мои руки погрузились в слегка подсохшую, заветренную землю.

Приподняв куст за ботву, я слегка встряхивал его, обирал плети и бросал картошку в ведро, потом выбирал руками все, что осталось, из самой лунки, очищая клубни от налипших комьев.

Земля, чтобы изумить меня, иногда шутила, и тогда в мои руки попадали странные клубни: то огромный нос с горбинкой, то цыпленок, то заяц ушастый, то просто человеческое лицо. И, как будто продолжая мои мысли, мне крикнул с другого конца делянки сын:

— Посмотри!

И побежал, перепрыгивая через грядки.

— Целая семья! — он показал мне три сросшихся клубня. — Этот большой — ты, вот это — мама, а самый маленький — я.

Ну вот, и мне перепало от шуток природы…

Наполненные ведра высыпали на утоптанную площадку у забора. Картофельный холм рос на глазах. По мере того как картофель высыхал, жена Василия Петровича — Анна Михайловна сортировала его: в одни мешки шел самый крупный картофель, в другие — средний, в третьи — самая мелочь, на корм скоту. Мешки полнели, выпрямляясь, росли и, как братья, опирались плечами друг на друга. Из мешковины выпирали крепкие кулаки.

Василий Петрович укладывал мешки с крупной картошкой в одноколесную, с высокими бортами тачку и, с натугой толкая ее перед собой, вез сначала вдоль забора, оставляя на тропинке глубокий след, затем по асфальтированной дорожке к дому. В квадратное отверстие в кирпичном фундаменте дома были вставлены две широкие доски, уходившие в подпол. Василий Петрович стаскивал мешок с тачки, развязывал его и, засунув в пасть подпола, ссыпал картошку вниз; скатываясь по доскам, картофель не бился; семенной картофель, не крупный, ссыпали в другое отверстие в отгороженную часть подпола.

Мой сын устраивал себе частые перемены в работе: подбегал ко мне, помогал матери и тете, вертелся возле младшей дочери хозяина — шестнадцатилетней Ларисы, то что-то рассказывал Анне Михайловне или шагал рядом с Василием Петровичем; то оказывался в дальнем конце участка, где собирала картошку старшая хозяйская дочь Василиса, и относил наполовину заполненное картофелем ведро к Анне Михайловне; то вместе с приятелем Василисы, высоким худощавым парнем, работавшим с нею на одном заводе, стаскивал с межи на дорогу ботву, которую потом сожгут. Василий Петрович говорил, что назвал дочь старинным редким именем, чтобы оставить память о своем.