Ближе к десяти я добралась до почтовой станции. С запада, со стороны Юдиттена, донеслись вой и ругань собак. С востока, со стороны Амалиенау, им ответил разрозненный лай. По Безымянному переулку пробежалась собачья свадьба, и все собаки в ней были без привычных жёлтых бирок на ушах. Я подумала о бедняжке Рагайне, но решила, что она, если потребуется, устроит трёпку любой стае, и наконец вернулась домой.

Отправила большой хуррей Регине, три месяца назад словившей грустишку Увидела, что мне ответила одна посткроссерша из Светлогорска. Она призналась, что сама давно никому не подписывала открытки и про моего отправителя ничего не знала. Из Таджикистана вообще никто не откликнулся. Во «ВКонтактико) тоже было тихо. Мой пост в группах даже толком не полайкали. Если бы я написала, что карточка антикварная, вот тогда в комментариях поднялся бы шум. Но антикварная ли? Ответ из лаборатории не пришёл. Я так устала думать о «я таджике», что повалилась в кровать и сразу уснула.

Прекрасный день! Во-первых, до адресата во Франции дошла моя открытка, отправленная первого октября, и у меня в профиле появился значок за «отправление открытки в Международный день почты». Мой первый значок в посткроссинге! Во-вторых, закончилась четверть. В-третьих, выяснилось, что в школу мы не вернёмся до декабря – после осенних каникул перейдём на двухнедельную удалёнку с «Зумом». Локдаун добрался до девятых и одиннадцатых классов! Остальные классы, не готовившиеся к экзаменам, и так с сентября сидели дома. Нет, я любила школу, но мне хотелось прыгать от одной только мысли, что я обустрою себе местечко на верхнем чердаке! Вайфай там ловил плохо, и папа протянул туда кабель. Я уже представляла, как буду во время уроков лежать на пледе с Рагайной, а на переменах спускаться в почтовую станцию и таскать из стеклянных банок мамино печенье.

В-четвёртых, я получила удивительную новость! Открытка «я таджика» оказалась настоящей! Не репринтом, не искусственно состаренной копией, а самым что ни на есть оригиналом! Я дважды прочитала письмо от папиного друга из научно-исследовательской лаборатории. Он написал про «изменения механической прочности бумаги», про «характерное изменение состава растительных волокон» и не менее характерный «распад синтетических полимеров материальной основы предоставленного экземпляра». Не сказать, что я во всём этом разобралась, но главное поняла: открытка антикварная. Установить её точный возраст не удалось, и я немножко расстроилась. Папа сказал, что для отдельной открытки, к тому же неизвестно где и как хранившейся, сделать это трудно, однако примерный возраст карточки пообещал вычислить самостоятельно.

Вечером мы с папой поднялись в его кабинет на нижнем чердаке. Я положила открытку оборотной стороной вверх и заявила, что отпечатанный в углу красный крест указывает на издательство Общины святой Евгении. Во время очередной русско-турецкой войны сёстры милосердия спасали раненых солдат, а потом оказались никому не нужны. Им на помощь пришла принцесса Евгения Ольденбургская. Сёстры Красного Креста вошли в её общину и занялись благотворительностью, а для сбора денег придумали печатать и продавать открытки. Привлекли известных художников вроде Репина, Рериха, Врубеля и за двадцать лет, пока всё не смела революция, издали больше тридцати миллионов открытых писем, то есть открыток. Я немало повидала их на папином рабочем столе, так что сразу отметила красный крест у «я таджика». Правда, оборотная сторона меня смутила, слишком уж она получилась простенькой: без привычных виньеточек, без надписи «В пользу Общины св. Евгении», без узорного прямоугольничка для марки. На моей открытке лишь значилось «Подателъ», а в заголовке стояло загадочное «БДЧК». Расшифровать аббревиатуру я не смогла, зато показала папе на вертикальную линию посередине. Слева от неё «я таджик» написал своё послание про любовь к детской библиотеке. Адресные строки справа, разумеется, пустовали.

– Судя по разделительной линии, открытку выпустили не раньше тысяча девятьсот четвёртого года, – сказала я папе.

Изначально на оборотной стороне открытых писем разрешалось писать только имя и адрес получателя. Само сообщение отправители втискивали в нарочно предусмотренное для этого пространство на лицевой стороне или выводили прямиком на картинке. В четвёртом году это правило отменили, а в восьмом году сделали заголовок «Открытое письмо» необязательным. После всех прочитанных книг по филокартии я неплохо разбиралась в подобных нюансах, однако как быть с «я таджиком» дальше, не знала.

– Ну… вот, – промолвила я, намекая папе, что ему пора бы прийти мне на выручку.

Папа сказал, что я умница, и похвалил за отсылку к шестьдесят шестому циркуляру Главного управления почт и телеграфов. О каком таком циркуляре идёт речь, я не поняла, но схватила открытку и села с ней на пол под торшер. Папа повернулся ко мне, сел грудью к высокой спинке стула и сказал:

– Ты верно отметила, что её напечатали в издательстве при Красном Кресте, но ошиблась страной.

– Страной?! Но тут стоит «Подателъ»!

– А ещё стоит «БДЧК», то есть «Българско дружество Дервенъ Кръстъ“» – «Общество болгарского Красного Креста». И, кстати, у нас «подателъ» не писали.

– Никогда не видела болгарских открыток.

– Ну, как минимум одну видела.

Выяснилось, что папа подразумевает карточку, висевшую среди других семейных карточек за кофемашиной в торговом зале, – ту, которую обычно не упоминал.

– Ты был в Болгарии? – спросила я.

– В детстве.

– И там купил открытку?

– Да.

Папа отвечал нехотя, и я решила к нему не приставать. У всех были тайны. Ну или не тайны, а неприятные воспоминания. Бабушка не любила говорить про своего погибшего брата, мама – про детство в Рязани, я – про тот случай на Рельсах, когда я чуть не свалилась в ручей, а папа не любил говорить про своего родного отца, сейчас жившего где-то на Украине, про одного вредного коллекционера, подавшего на папу в суд, и про болгарскую открытку с полуразрушенным особняком. Так или иначе, меня больше интересовала моя собственная болгарская открытка.

Папа сказал, что нижнюю возрастную границу я определила довольно точно. Запрет писать на оборотной стороне по всей Европе сняли примерно в одно время. Значит, открытка была не старше четвёртого года.

– С верхней границей сложнее, но ты взгляни на качество лицевой стороны. Фототипия размытая. Да, детали различимы, но резкости не хватает. Вот, сравни.

Папа выдвинул ящик стола и быстренько подобрал нужный пример – фотографическую карточку кёнигсбергского издательства «Грефе унд Унцер».

– Потроховый мост! – Я узнала мост, некогда выводивший с острова Кнайпхоф в пригородный Форштадт.

– Верно. Но ты посмотри на качество печати. И сравни со своей открыткой. Видишь разницу?

– Да… На моей всё как-то смазано.

Папа сказал, что Первая мировая стала золотым веком открытых писем. Их печатали как никогда много – только через полевую почту за четыре года прошло почти тридцать миллиардов карточек, – а главное, издатели отладили технические процессы, и открытки выходили чудесные, едва ли чем-то уступавшие современным. Затем пришёл упадок. Германия проиграла, большинство немецких заводов закрылось, а лучшие карточки печатались именно там. Издатели открытых писем оклемались к середине двадцатых годов, и тогда начался свой отдельный золотой век у фотооткрыток, их выпускали на фотобумаге, из-за чего картинка получалась на удивление чёткой.

– Да, видно всё хорошо, – кивнула я, разглядывая Потроховый мост.

– Вот тебе и верхняя граница, – заключил папа. – Твоя открытка напечатана на обычном картоне. Она появилась не позже двадцать пятого, то есть до массового использования фотобумаги. И наш предварительный промежуток: с четвёртого по двадцать пятый годы. Сузить его трудно, но я тут кое-что посмотрел. Красный Крест пришёл к болгарам, когда они освободились от турок, и работал там довольно активно. Болгарские сёстры даже помогали нам во время русско-японской войны, а печатать открытки они догадались лишь в Первую мировую. Кстати, тогда Болгарский Красный Крест выпустил серию с санитарными и продовольственными поездами. Я бы взглянул. У меня, между прочим, есть один болгарский покупатель. Я ему как-то продал «Бой в деревне» Кожухарова и…