Еще пять лет спустя паясничающий Сальватор Дали пожелал изобразить Оливье в роли Ричарда III. Подергав себя за нафабренные усы, которые он называл своими антеннами, Дали сообщил, что они велели ему нарисовать эту модель с двумя лицами. И в определенном смысле его растительность была права — так же, как два столетия назад прав был сэр Джошуа Рейнолдс, написавший Гаррика между аллегорическими фигурами Комедии и Трагедии: он показал человека, раздираемого в противоположных направлениях. Существуют в действительности два Оливье: один — величественный старейшина театра, считающий своим долгом поддерживать лучшие традиции классического искусства и с негодованием отворачивающийся от вульгарных эксцессов шоу-бизнеса; другой — прирожденный комедиант, который, сняв напряжение и убедившись в отсутствии репортеров, может сбросить маску величия и превратиться в самого очаровательного весельчака. Подобная двойственность не так многозначна, разлад между общественным лицом и внутренним обликом человека присущ в известной мере каждому. Разница состоит лишь в том, что в данном случае мы имеем дело с превосходным мастером маскировки. “Весь мир театр… и каждый не одну играет роль”, но, в отличие от шекспировской ”пьесы с семью действиями”, Оливье делит на семь сцен каждый акт, появляясь и исчезая в ошеломляющей веренице ролей. Он ни разу не позволил себе расслабиться, проспать акт-другой или пробыть в одной роли настолько долго, чтобы за ним утвердилось определенное амплуа.

В 1930 году, за ужином с Гарольдом Николсоном, Джордж Бернард Шоу с восхищением говорил о Ларри как о “прирожденном актере”. Большинство актеров отдают себе отчет в роли, которую играют в жизни; в той или иной степени они способны взглянуть на себя со стороны и подогнать свой стиль к ситуации и окружению. Оливье поднял эту способность на уровень искусства. Он не просто играл в жизни определенную роль — по возможности он писал собственный сценарий, занимался постановкой, режиссурой и прокатом.

Но так было не всегда. В 1930 году, отыграв целую серию поверхностных романтических ролей, он горько жаловался на то, что им управляют обстоятельства. Однако уже к концу десятилетия сам уверенно взялся за руль, поняв, что просто иметь талант далеко не достаточно. Талант надо обуздывать и направлять, иначе он может сесть на мель, завязнуть в трясине посредственности. (Именно такая участь постигла, например, Ричарда Бартона, считавшегося одно время преемником Оливье.) Держа курс к вершинам своего искусства, Оливье никогда не позволял соблазнам надолго сбивать его с пути. Проявив то же понимание, он уверовал в старую истину, гласящую, что близкое знакомство порождает презрение, и стал остерегаться слишком пристального внимания к своей особе. “Стоит познакомиться с актером поближе, и его чары рассеиваются”, — объявил он. Охрана легенды началась.

Особо настороженное отношение Оливье к широкой гласности возникло в 1939 году, когда животная привлекательность его Хитклифа молниеносно превратила актера в кинозвезду, автоматически сделав его объектом сплетен светской хроники и предметом истерического поклонения. Через двадцать лет он пояснял: “Впервые ступая на сцену, я искал славы и рекламной шумихи. Мне казалось, что нет ничего желаннее обожателей и успеха. Но, получив и то, и другое, я быстро почувствовал ко всему этому сильнейшую неприязнь… Меня всегда оскорбляло, что актера заключают в аквариум, словно золотую рыбку; контакты с публикой у меня не сложились. Разве не являются актеры беззащитными мишенями?”

Нелюбовь к рекламе, однако, делала его еще более беззащитным. Американские журналисты, от которых он скрывался в 1939 году, вели себя как покинутые женщины. Когда он снимался с Мерилин Монро за закрытыми дверями, один из наиболее едких критиков с Флит-стрит обвинил его в раздувшемся чувстве собственного величия. Однако более поздние итоги подтвердили мудрость занятой им позиции отстраненности. Именно она помогла поддержать, а отчасти и создать, легенду Оливье. В 1974 году он отнюдь не из скромности добивался, чтобы рекламу “Полароида”, в которой он с таким успехом прошел по американским телеэкранам, не показывали у него дома. Он ясно видел, как опасно выставлять себя напоказ. Подобно Ирвингу, он давно понял, что волшебнику необходимо хранить свою тайну. И так же, как Ирвингу, ему пришлись по душе правила поведения, сформулированные 150 лет назад Уильямом Хэзлиттом. Стоит повторить их здесь:

“По моему мнению, актер, ввиду самих условий своего ремесла, должен по мере сил сохранять инкогнито… Он создает иллюзию и обязан ее поддерживать… известным чувством собственного достоинства, отвергающим праздное любопытство и, известным уважением к публике, у которой он воспитал ряд предрассудков и не имеет права их разрушать. Он изображает величие королевского рода; он берет на себя всю ответственность героев и возлюбленных; его плечи окутывает покрывало природы и гения; мы связываем с ним множество представлений, “погребенный” под которыми он не смеет показаться нам в обычном костюме и заявить со зловещей миной: “Глупцы! Я вовсе не Принц датский!” Актер, хорошо сыграв свою роль, должен искать не дальнейших почестей, а неизвестности и “спешить, как виноватый, прочь”, сознавая, что может снискать восхищение лишь своим искусством, и, оставаясь любимцем публики, ревностно оберегать свое доброе имя. Он не может не привлекать к себе повышенного внимания: зачем же сосредоточивать его на самой бесцветной и незначительной роли — собственной личности?.. Актер, как и король, появляется лишь в торжественных случаях. С ростом гласности он теряет популярность; или, как гласит поговорка, близкое знакомство порождает презрение”.

Совет Хэзлитта по-прежнему разумен для выдающегося актера, который обладает достаточным талантом, чтобы властвовать на сцене, не прибегая к уловкам саморекламы. Оливье всегда оставался его тонким и разумным приверженцем.

В характере этого исключительного человека многое кажется парадоксальным. Почему, например, актер выказывает пусть добродушное, но недовольство, если его называют “живым памятником”, хотя сам немало потрудился, чтобы обеспечить для него запасы мрамора? Когда Оливье уговаривают произнести речь, он может, по выражению Кеннета Тайнена, "изобразить саму застенчивость". Тем не менее он отлично осознает свое место в истории театра XX века.

Однажды за обедом актеры Национального театра превозносили Никола Уильямсона, сыгравшего Кориолана. Недалеко от их стола расположился коренастый седой джентльмен в скромном костюме и очках в золотой оправе — воплощение ответственного чиновника, хранящего скромное молчание. Это был лорд Оливье Он не проронил ни слова о работе своего выдающегося коллеги. Заговорили о другом, и вдруг, среди общей болтовни, он заметил, что после восемнадцати лет с продажи собираются снять сигареты "Оливье". Затем с самым невинным видом добавил: «Как по-вашему, может быть, в один прекрасный день мы начнем курить "Уильямсон"?»

Титулованный актер, давший свое ими сигаретам и прозванный "Сэр Пробковый Мундштук”, мог съязвить и по-другому: «Как по-вашему, скажут когда-нибудь театралы “Пошли сегодня к Уильямсону”?» Ведь Оливье и Национальный театр стали синонимами, и его легенду разрушить нельзя.

Эта книга, повествующая об актере и его эпохе, не содержит ни расхожих сплетен, ни теоретических оценок. Это исследование пути редчайшего художника. Это попытка восстановить впечатления, влияния, которые способствовали становлению колосса; попытка снять, пока живы очевидцы, наслоения театральной легенды и увидеть замаскированного актера-пэра в контексте его творчества.

Глава 2

ЧУДОВИЩНАЯ ПРОФЕССИЯ

Питер О’Тул, йоркширец по происхождению и ирландец по неугомонности натуры, любит говорить об основных вехах в славной традиции английского сценического искусства: перечисляя выдающихся актеров из Шотландии, Ирландии и Уэльса, он, предвосхищая возражения, спешит добавить: ”Да, и, конечно, Оливье — он француз”. Сам Оливье подсчитал, что в нем лишь одна тридцать вторая часть французской крови. Его род уходит корнями в начало XVI века, когда семейство французских гугенотов Оливье обитало в деревушке, затерявшейся в Нижних Пиренеях. Фамилия свидетельствовала, что ее носит человек, сажающий, выращивающий, собирающий или продающий оливы. Это торговая фамилия. Так же, как Плоурайт.