Я хорошо помню свое первое соло у Всех Святых. Я страшно волновался. Но все прошло успешно; я видел, что некоторые пожилые дамы плакали. И я до сих пор помню, что сказал мне Ларри, когда мы вместе шли переодеваться. Он обратился ко мне твердым, непререкаемым тоном: “Молодец. Молодец”. Странно было слышать это от четырнадцатилетного мальчика. Но и позднее он остался таким же… В нем всегда было нечто, наводящее страх».
Пробыв в школе совсем недолго, Оливье уже писал домой с просьбой прислать ему вещи, необходимые для исполнения роли полицейского в школьной пантомиме. На следующий год регент хора Хилд поручил ему сыграть Первого гражданина в рождественской постановке “Юлия Цезаря”. Однако возможности десятилетнего мальчика выходили далеко за рамки пустяковой роли, и потому его повысили до Брута. Смещенный Ральф Тейлор стал Кассием. Цезаря играл брат Ларри, Дик.
На репетициях, которые в пору первой мировой войны проходили иногда под вой воздушных налетов, Хилд поражался тому, как глубоко младший из его актеров сумел постичь роль, требующую подлинной зрелости. На памяти этого священника, обладавшего редкостным умением обнаруживать у своих подопечных скрытые актерские возможности, еще не было ученика, который так рано проявил бы природную склонность к декламации и сценическому движению.
На дебюте Оливье, состоявшемся в зале, рассчитанном всего на сотню мест, присутствовало поразительное число известных театральных деятелей. Среди них была Эллен Терри, в прошлом партнерша Ирвинга, самая прославленная актриса тех дней. Услыхав ее имя, Лоренс невинно осведомился, кто это такая, за что был награжден взрывом презрительного хохота. Но в конце вечера он вновь добился уважения. После премьеры Лоренса представили именитой звезде английского театра, пришедшей за кулисы. “Я вижу, что ты любишь слово!” — обратилась она к несколько ошеломленному мальчику. По-видимому, постановка доставила ей подлинную радость, так как на следующий день она записала в дневнике: “Маленький мальчик, игравший Брута, уже великий актер”.
Хилд повторил спектакль через девять месяцев. На этот раз игра Оливье восхитила удалившегося к тому времени на покой сэра Джонстона Форбс-Робертсона, которого по-прежнему чтили как самого выдающегося Гамлета его времени. С тех пор гордый Оливье-отец повсюду рассказывал о том, как на его замечание, будто сын, кажется, выступил не совсем плохо, великий Форбс-Робертсон, чьи глаза были полны слез, отвечал: “Дорогой мой, выш сын — воплощенный Брут”.
Сам Оливье не склонен верить в эту историю, считая ее одним из неумеренных проявлений родительского тщеславия. Вместе с тем известно, что Форбс-Робертсон писал впоследствии Хилду: “Брут произнес свое обращение к гражданам с горьким фатализмом, вызывающим острые ассоциации и поразительным в столь юном исполнителе”.
На следующий год Лоренс сыграл Марию в ”Двенадцатой ночи”. Однако наибольшее впечатление произвела его последняя роль — Катарина в “Укрощении строптивой”. На одном из четырех спектаклей вновь присутствовала Эллен Терри, отметившая, что ни одна женщина, за исключением Ады Риэн, не сыграла эту роль лучше. В зале была еще одна будущая знаменитость, находившаяся на пороге своей театральной славы, — тридцатипятилетняя Сибил Торндайк, близкая приятельница семьи Оливье, вместе с которой пришел ее муж, Льюис Кэссон. Сибил хороша запомнила, что сам постановщик, Джеффри Хилд, в роли Петруччио не мог затмить юного Оливье: “Я видела Ларри во всех школьных спектаклях, и его Катарина понравилась мне больше всего. Эта строптивица была просто великолепна — лучшей Катарины я так и не видела… Некоторым техника дается от рождения. Ларри из их числа. Ему не нужно было много работать над техникой, потому что инстинктом он все знал с самого начала. Джонни Гилгуду, например, приходилось трудиться куда больше. Он не был так технически оснащен, как Ларри. Ларри это было присуще с раннего детства”.
Такое же мнение высказал Лоренс Нейсмит, игравший в “Укрощении строптивой” одну из второстепенных ролей. «Все говорило о том, что Ларри создан для сцены. Он умел себя подать. Больше всего в Катарине мне запомнилась его абсолютная естественность. Я знаю, что во времена Шекспира мальчики всегда играли женские роли. Но в Ларри не было ничего женоподобного. Он был самым настоящим мальчиком — непривлекательным, худым, костлявым, с тощими ногами. Но стоило ему надеть на себя платье, как весь его облик совершенно преображался. Он буквально “превращался” в девушку».
В марте 1920 года, когда Лоренс находился у Всех Святых произошла трагедия, положившая, по его словам, конец “детскому раю”. Его обожаемая мать умерла в возрасте сорока восьми лет от опухоли мозга. В последний раз Ларри видел ее в постели, уже частично парализованную. Ей оставалось жить всего две недели, но мальчик не мог этого знать. Как обычно в конце недели, он поцеловал ее на прощанье и отправился в школу.
“Мне часто кажется, что я так и не оправился после этого, — сказал Оливье в телевизионном интервью, сорок пять лет спустя. — Теперь мной должен был заниматься отец, с которым меня не связывала особенная близость. По-моему, я ему даже мешал. Он мог сравнительно спокойно смотреть, как брат с сестрой поглощают овсянку, но выходил из себя, когда это делал я. Сестра считает, что я просто действовал бедняге на нервы Его не в чем винить, так как я, по-видимому, был очень прожорливым и совершенно безмозглым. Однако после смерти матери обо мне пришлось заботиться: брат был в школе, а сестра уже стояла на пороге взрослого мира”.
Смерть Агнес Оливье навсегда омрачила жизнь ее детей. Она обладала неистощимым терпением, силой духа, чувством юмора, без которых ей пришлось бы тяжко. Она остроумно передразнивала людей, и главным образом благодаря ей в доме Оливье царила любовная и веселая атмосфера. Возможно, стремясь вознаградить Ларри за явное безразличие к нему отца, она боготворила этого ребенка, который, несмотря на периоды уныния и скуки, обладал тем же вкусом к розыгрышу и шутке, что и мать. ”Она была совершенно прелестна, — вспоминает Сибил Торндайк. — Крепкая женщина с немного цыганским типом лица. Ларри походил на нее. Они с матерью были очень близки. Она так хорошо понимала сына. Не сомневаюсь, что чувство юмора он унаследовал от нее".
С 1918 года семейство Оливье обитало в большом доме в Летчуорте, в тридцати пяти милях от Лондона. Оливье-старший обосновался там в конце войны, чтобы принять приходы церквей св. Михаила и Всех Святых. Овдовев, он переехал в более скромное помещение поближе к церкви, откуда четырнадцатилетнему Лоренсу предстояло отправиться в публичную школу и испытать там весь ужас положения "новенького".
Несмотря на уверения Кэссонов, будто Лоренс рожден для театра, у отца еще были основания полагать, что в конце концов сын изберет духовную карьеру. Вся система его воспитания была направлена на то, чтобы подготовить мальчика к церковному служению, и отец сделал следующий надлежащий шаг: определил его в публичную школу с выраженным духовным уклоном — в школу св. Эдварда (“Тедди”) в Оксфорде.
"Тедди” основал в 1863 году человек, весьма близкий отцу Оливье: преподобный Томас Чемберлен, который, начав службу деревенским священником, так увлекся обрядами, что был объявлен папским прихвостнем, побит на улице камнями и выгнан из собственной церкви. Вдохновленный идеалами Оксфордского движения, Чемберлен видел в своей школе колыбель нового поколения священнослужителей, более активных и целеустремленных. В 1920-е годы плата за обучение, составившая 125 фунтов в год, намного превышала возможности любого священника, не имеющего фамильного состояния, но не поднималась при этом до уровня расценок в подавляющем большинстве английских частных школ; кроме того, несмотря на жесткий финансовый режим, мальчиков из семей духовенства все-таки принимали туда за уменьшенный взнос. Подобных претендентов было множество, и отцу Оливье, добивавшемуся места дла своего сына, отнюдь не помешало знакомство с герцогом Ньюкаслским, покровителем и старостой церкви Всех Святых, который был хорошо осведомлен о даровании Лоренса. В 1911 году герцог стал членом совета школы св. Эдварда.
