Ну и дела. Сейчас скажи кому, и не поверит. Мы и История – в разных мирах, в разных ли измерениях. Жизнь проживёшь – не совпадёшь нигде, не прикоснёшься. И так бывает.

В 1725–1730 годах побывал в Маковском датчанин на русской службе командор Витус Ионассен Беринг, проделавший огромный и тягчайший путь по Сибири, от Тобольска до Охотска. До Тобольска экспедиция добиралась сухим путём, от Тобольска по рекам Иртышу, Оби и Кети до Маковского острога, затем посуху через Большую Ялань в Енисейск. И вот что отметил Витус Беринг: «От Тобольска до Маковского по рекам, где путь имели, живут остяки, которые прежде были идолопоклонниками».

Помилуй господи! Помиловал – изжили. Где тут у нас нынче поклонники идолам, каменным или деревянным? Нет их поблизости, все извелись. В наших местах. Ну а остяк автохтонный – тот в цельном виде или сам ещё собственной персоной предстанет перед вами или проглянет иной раз в каком-нибудь из православных, из старожилов, не проезжих.

Летом 1738 года возвращался в Сибирь ездивший в столицу с отчётом и докладом участник экспедиции лейтенант флота Дмитрий Яковлевич Лаптев. Вместе с ним ехал назначенный на новое место службы в составе экспедиции его двоюродный брат лейтенант флота Харитон Прокопьевич Лаптев.

И эти не миновали Маковское. Ну, и Ялань, ту как объедешь или обойдёшь? Не через ельник же, в то время непролазный, не по болоту топкому – поглотит. И не по воздуху – понятно.

Степан Петрович Крашенинников, участник Второй Камчатской экспедиции, во время своего многолетнего путешествия подробно, с указанием дат, населённых пунктов, географических объектов и расстояний между ними, описал дорогу до Камчатки и обратно. В августе 1742 года он сделал записи: «7. Поехали из Енисейска через Усть-Кемский погост; 8. Большую Ялань; 10. Маковской острог; 12. Из Маковска поехали; 13. Ворожейкина деревня; 15. Монастырь Лосиноборской; 17. Колокольная мель…»

Здесь, в Маковском, в ссылке известных революционеров, кроме некой Центилович Нины Николаевны, социал-демократки, меньшевички, члена РСДРП с 1906 года, не было. Вероятно, из-за того, что невозможно было осуществлять за ними постоянный гласный надзор полиции, который входил в обязанность становых приставов и участковых полицейских урядников, местом пребывания которых было волостное село Еланское, то есть Ялань.

И наконец.

Сюда же, под Маковское, прямо в сосновый бор, в лютые февральские морозы, во время коллективизации был вывезен – из Сибири, что называется, в Сибирь – и мой дед Макей Дмитриевич Ершов-Русаков со своим многочисленным семейством, в том числе и с моей тринадцатилетней тогда матерью. Вывезено семейств было много. Из близлежащих сёл и деревень. Назад вернулось мало. Моим довелось. Чтобы через год отправиться ещё дальше – на комсомольскую стройку Игарки. Построили. И до сих пор стоит портовый город.

Всё это, о чём только что было сказано, – сама история – душу тревожит, обволакивает, когда сюда ты попадаешь. Не удивительно. Живя в Ялани, мы привыкли, всё нам там кажется обычным и обыденным. Да и следы тысячных войск и знаменитых первооткрывателей нами затоптаны давно – не различаем.

Расположено Маковское на правом берегу Кети. На красном месте, на яру. К этому яру в своё время подплывали зырянские каюки страдные, струги и дощаники с товаром и переселенцами, невольными и вольными.

Деревянный храм в честь Покрова Пресвятой Богородицы. Как и положено храму – на возвышенном и красивом месте. Служит в нём почтенного возраста старец Севастьян, который когда-то в Свято-Успенском мужском монастыре в Енисейске проводил отчитки и к которому, когда устанавливается зимник, приезжают страждущие со всего Красноярского края, а может быть, уже и из России.

Мы не стали старца беспокоить. Не из скромности. Не захотели на него дышать… ну и понятно… перегаром.

Да, кстати, в 1923 году через Маковское и, конечно, Ялань ехал отбывать ссылку епископ Лука Ташкентский (в миру Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий), профессор медицины и хирург с мировым именем. И вот что для меня значительно: одна из моих родных тёток, старшая сестра моей мамы, была с ним знакома.

В Маковском переночевали. Утром, чуть только зорька заалела, Трофим, дальний родственник Шуры, крепкий, коренастый, рыжебородый мужичок, напоив квасом, повёз нас на моторке до деревеньки Колдунья, пункта назначения.

Топливо мы оплатили. Самая ближняя бензоколонка – в Енисейске, за сотню километров. Работы в деревнях нет, заработать негде, кроме как ловлей рыбы, сбором грибов, кедровых орехов и ягод, а так, сами по себе, деньги на дороге не валяются, как грибы, в ельнике не растут, кому же тратиться захочется, и не по скупости, а по нужде. У стариков, пенсионеров да бюджетников одалживаться – совись не позволят.

Ну, так и правда.

И ещё.

Брать деньги за бензин Трофим не соглашался ни в какую, едва его уговорили, сказав, что это надо не ему, а нам. Тогда лишь взял, не в руки: ну, вон, на тумбочку, мол, положите.

Положили.

Два раза чуть не до костей промокнув, до нитки точно, – как снег на голову, мы и плащи из рюкзаков не успевали вытащить, так неожиданно, внезапно из-за густого и прогонистого сосняка на берегу, высоком и отвесном, вываливались не такие уж и грозные, безобидные с виду тучки, проворно застилали над нами до этого чистое небо, вдруг заприметив нас среди безлюдного пространства, словно от удивления или испуга, ну, словно дети, поспешно, вспенив плёс, как сливки миксером, разряжались шумным водянистым ливнем, прежде чем скрыться за таким же рослым, как сосняк, ельником, но уже на другом, пологом берегу, – и два раза быстро высохнув на тёплом встречном ветерке и летнем ещё солнце, в полдень подплыли мы к Колдунье.

Много чего, похоже, испытавшая за время своей службы, с мятыми и облупленными бортами, когда-то ярко красная «казанка» с выключенным за несколько метров до берега мотором Yamaha 9.9 прошла по инерции мутным после дождя мелководьем и мягко ткнулась носом в илистый приплёсок.

Выстроились в длинный ряд – то полностью, то наполовину вытянутые из воды на прибрежный песок – лодки.

Деревянные – длинные и короткие, старые и новые, одни сплошь просмолённые, чёрные изнутри и чёрные снаружи, другие только по швам, законопаченным паклей, – а также пластиковые и дюралевые.

Моторы на транцах, вёсла (по-местному греби) в уключинах. Не на цепях, не на замках. Садись, включай мотор, берись за вёсла ли – и отправляйся куда вздумаешь. Не от беспечности и легкомыслия они здесь так оставлены. Нет варнаков, воров, отъявленных бродяг – сами по себе перевелись, или, скорей всего, добрые местные решительные люди помогли им в этом, – а потому сельчане и не берегутся, не опасаются за сохранность своего водного транспорта, крайне необходимого тут при отсутствии дорог.

Лежат опрокинутые (опруженные, как скажут местные жители) обласки, с распорками (здесь их называют спорками) и без распорок, и плоскодонки с жестяным днищем и низкими дощатыми бортами. Валяются мордушки разных размеров, сплетённые из тало́вых прутьев или из алюминиевой проволоки.

Сохнут на шестах неводы и бредни – и ни одной, ну надо же, китайки, и это радует, – сети нитяные, в основном, похоже, самодельные, не магазинные, с берестяными поплавками, по-местному – наплавками. Из одной из них, вцепившись когтями и повиснув на ней, что-то выклёвывает увлечённо сорока. Затрещала громко и с досадой – мало ли что на уме у этих пришлых – и улетела, боязливая, спрятавшись в мелком сосняке неподалёку. Если что важное нашла в сети, значительное – пескаря, ерша, ельца засохшего или лягушку, – вернётся, ушлая, из сосняка за нами проследив. Кто б сомневался. Везде они, сороки, одинаковые, что тут, в Колдунье, что в Ялани.

Не встаём пока, минуту, две ли, медлим. Ноги завяли – посиди-ка столько без движения, не разминаясь, – затекли. Как в самолёте. Кто далеко летал, тому легко представить. Резко поднимешься – из лодки можешь выпасть. Я про других не знаю, не скажу, а с нами было. Выпадали. И не однажды. Имеем опыт. Как смешной, так и не очень. Не из такой, правда, как эта, – из резиновой, двухместной, в той уж и вовсе зыбко, – кувыркались. В ясном уме, надо сказать, не только в замутнённом. Ловкость не та уже – не юноши.