© О. Вольфсон, 2023

© Оформление ООО «КнигИздат», 2023

Представьте дружную советскую семью. Отец и мать трудятся на военном заводе, бабушка помогает присматривать за двумя девочками. Разница в возрасте у сестер – десять лет. Живут они все вместе в приличной по тем временам трехкомнатной квартире. На стене в зале неизменно висит картина. Мрачная. То ли весна с размытой дорогой, то ли поздняя осень, где снег так и не может определиться – остаться ему или уже растаять. Девочки взрослеют. Бабушка по утрам делает им морковный сок, печет пироги. Папа любит своих дочерей. Правда, мама иногда с тоской поглядывает на мрачное полотно и тяжело вздыхает. Время мчится. И вот уже одна из дочек окончила первый класс, а другая сдала успешно вступительные экзамены в университет. Однажды летом к младшей из сестер подходит всезнающая и во все вникающая соседка. Она смотрит на девочку и участливо говорит: «Наслышана, как тебе трудно дается учеба, а вот твоя сестра с блеском поступила в университет! Она талантлива, впрочем, как и ее отец – художник Владимир Моргунов». Девочка плачет и отвечает, что их папу зовут Саша, да и фамилия у них совсем другая. «Нет! – восклицает соседка. – Благородные гены дают о себе знать. Твоя сестра – потомственная дворянка, а ты обычная дворовая девчонка, каких много!»

В коридоре родильного отделения стояла молодая женщина и нежно поглаживала свой огромный, уже опустившийся живот. Неожиданно она засмеялась: по ее ногам, самопроизвольно вытекая, струилась прозрачная жидкость.

– Приятно видеть, как вы реагируете на неизбежное течение родов, – восхитился природной красотой и искренним смехом проходивший мимо нее молоденький врач-гинеколог.

– Ну, чего лыбишься? Ноги расставила! Зажми свою дыру! – заорала неопрятная санитарка.

Обнаружив беспорядок в своих владениях, она угрожающе смотрела на светлую лужицу. Пациентка с отходящими околоплодными водами испуганно сжалась. И тут же грязная, намотанная на длинную швабру тряпка, задевая мокрой слизью щиколотки будущей мамаши, остервенело заерзала по полу.

– Убирай тут за всякими: ноги раздвигают, дают кому попало, а потом – детей на помойку! – От громких окриков толстомордой хранительницы чистоты в роддоме стало тихо: роженицы в схватках передумали голосить.

– Простите, со мной это первый раз, двоих родила, но такого не было, – извинилась беременная и с надеждой на поддержку посмотрела на доктора, но тот смутился и, не умея противостоять хамству, опустив голову, ретировался.

– Тужься! Не торопись! Дыши! А теперь снова тужься! Представь, у тебя запор! Сри, не останавливайся! Можешь кричать – не молчи! – командовала опытная акушерка.

И вот наконец показалась обмотанная пуповиной темная головка. Затем и все остальное сморщенное тельце кровавого существа легко выскочило из чрева матери.

– Молодец! Поздравляю, у тебя девочка! Имя придумали?

Поинтересовалась не из любопытства, а просто потому, что так было принято. Обмыв новорожденную массу от слизи и крови, акушерка поднесла корчащееся создание к матери.

– Приложи ее к груди! Крепенькая, здоровенькая девочка, – похвалила она младенца. И снова спросила: – Как назовешь?

– Не знаю, буду ждать разрешения, – процедила роженица.

– Какого разрешения? – безразлично переспросила та.

– Мама и бабушка. Они должны дать разрешение на ее жизнь. Это моя третья дочь, тех двух они забрали, – ответила разродившаяся.

– Послеродовая депрессия, – уверенно ввернув модное словцо, подсказала молодая акушерка. Она принимала роды рядом – у другой голосившей на все лады мамаши, но ей удалось услышать те странные фразы.

– Сталина и репрессии, и не было бы депрессий! – в рифму сморозила пожилая акушерка, когда вместе с коллегой вышла на крыльцо, чтобы «выдохнуть и выкурить» это славное дело.

– Ну слава богу, сейчас не тридцатые, а восьмидесятые, – выпалила молоденькая врачиха.

В ее руках вспыхнул огонь от зажигалки. Затянувшись сигареткой с фильтром, она выпустила легкое облачко. Сузив глаза, женщина не без злорадства наблюдала, как уверенными движениями жестких рук старуха-акушерка достала из халата пачку «Беломора», поднесла к бескровным узким губам пахучую папиросу и ловко от спички прикурила. Сломленная годами спина ее осунулась, руки удлинились, но глаза, помолодев, загорелись злобным огнем. Она резанула, криво ухмыляясь:

– Я рожала в бараке под присмотром охранника, мне было не до депрессий! И как только разродилась, мне сразу приказали принять роды у одной гадины, которая в концлагере детей в газовые камеры отводила. От нас, врагов народа, подстилку нацистскую оберегали. Хотелось мне тогда придушить ее дочь, но нельзя. Держу выродка, а сама думаю: сверну немчуре шею, никто и не узнает…

Акушерка не стала рассказывать, как помогала спасти младенца. Она придумала положить его в медицинский саквояж и вывезти таким образом юную фрау к предкам, в Германию.

На высохших ладонях старой акушерки были видны наколки: «За Сталина» – на одной, «Миру мир» – на другой.

Все изменилось в один миг. Деревья покрылись листвой и перестали безнравственно тянуть друг к другу голые ветки. Правда, кто повнимательнее, тот заметил, что легкий зеленый пушок окутает сначала березы. И, растопив последний черный сугроб, город зашумел, засуетился.

Незнамов Виктор, молодой мужчина тридцати лет, любовался преображением природы. Из окна его однокомнатной квартирки открывался великолепный вид на Курочкину гору и речку Шугуровку. Жил он небогато. Из мебели были только старый диван, разболтанный шифоньер, скучный стол, полка с чашечками, туркой, кофемолкой – вот и вся обстановка. Если не брать в расчет груды журналов по филателии и пузатого телевизора на табурете в углу. От дивана и шифоньера исходили скрипы, визги, лязги. Шифоньер требовал называть себя «месье», а упрямый диван ворчал, настаивая, что он «султан». Виктор иногда с ними спорил и даже, пытаясь угомонить, смазывал им железные петли. Этот год для Незнамова был особенный: он задумал жениться. Все началось с довольно-таки большого овального зеркала. Оно появилось у него в первый день весны, когда на Урале еще стояли лютые морозы. И Виктор, заходя в ванную комнату, совмещенную санузлом, взял за правило изучать свое красивое лицо и как мантру повторять:

– Я достоин другой жизни, я буду купаться в роскоши! Я уверен в своей непревзойденности. Любовь не для меня! Любовь – удел неврастеников.

Отражение с ним соглашалось и, ловко сканируя все его гримасы, подбадривало:

– Твои серые глаза, густые темно-русые волосы, чувственный рот, волевой подбородок сразили богатенькую красотку. Шувалова сдалась без боя!

Иногда Виктора охватывала хандра, и он жаловался своему новому другу в туалете:

– Отец доводил мою маму до нервного срыва стихами, цветами и разной чепухой, поэтому родители ссорились, терзали друг друга и теряли меня, маленького, повсюду. Как-то забыли поставить елку в квартире на Новый год – пришлось ждать Деда Мороза в парке под пихтой…

– Прочь детские обиды! – приказывало отражение. – Рита смазлива и, слава богу, глупа! А ты, ловкий манипулятор, почти достиг цели.

Чудные золотые волосы закрывали лицо, безразличный взгляд блуждал мимо него, и он знал: сейчас она исчезнет, туманная и недосягаемая. Виктор редко вспоминал мать. Лишь приходившие помимо воли сны больно кололи его разделенным на две части детством. Непрошеные видения заставляли нервничать буквально до первой чашки утреннего кофе. Жизнь, такая бурная и насыщенная, стирала обиды. «Я молод, полон сил, амбиции двигают вперед. Вдруг самый близкий человек толкает меня в туннель из старых деревьев. Трухлявые ветки цепляются. Луна зловеще притягивает. “Мамочка!” – кричу ей, но она в ответ только гадко смеется. Я само совершенство, меня все обожают, восхищаются мною, а тут сны, где мама брезгливо отталкивает худенького мальчика… отвергает… бежит… красивая, быстрая, небрежная, но очень родная и любимая».