А знаменитый четырехлепестковый орнамент, пасущихся козлов в окружении узора из точек или бегущих друг за другом собак ни с чем не спутаешь — так умеют расписывать терракоту только в Коринфе.

Вскоре показался скалистый холм, на склонах которого в закатных сумерках Геродот разглядел коричневую ленту укреплений Акрокоринфа — акрополя полиса. Последние всплески солнечного света окрасили серые известняковые квадры в красноватый оттенок.

Над крепостными стенами белели фронтоны храмов Аполлона и Афродиты. Раскрашенные статуи в тимпанах придавали святилищам праздничный вид. Светлая штукатурка колонн казалась кожей на тонких женских руках, поддерживающих ладонями свод.

Миновав окруженную двухэтажными портиками агору, телега гиеродула остановилась возле постоялого двора — пандокеона, над входом которого красовался грубо вырезанный из дерева гусь с расправленными крыльями. Пандокеон так и назывался: "Гусь".

Отсюда через центральную лестницу агоры хорошо просматривался древний храм Аполлона. Здесь галикарнасцы и решили остановиться на ночлег.

Утром следующего дня они отправились осматривать Коринф. Пересекли Восточную дорогу, но за пределы полиса решили не выходить. Какой смысл глотать уличную пыль, чтобы на выходе из города оказаться сначала на обычном некрополе, а потом на общественном поле. Тем более что через пару дней все равно по этой дороге отправляться в Лехей.

Обогнув агору с ее рыночной толчеей, галикарнасцы двинулись наугад по Нижнему городу. Эта часть Коринфа походила на любой другой квартал бедноты в Элладе или Ионии — хаотичное нагромождение домов, сараев, проплешины выгульных дворов, зеленые пятна фруктовых садов…

Толчея оглушала. Шарканье сандалий, вопли ослов, недовольный гогот гусей, ругань погонщиков и призывы уличных торговцев сливались в монотонный уличный шум.

Вот цветочник набрал в рот воды из кувшина, чтобы обдать брызгами свой товар. Свежесрезанным розам, крокусам и лилиям позавидовала бы сама Персефона. На прилавке парфюмера разложены чужеземные благовония: кусочки аравийского ладана, азиатского стиракса, засушенные стебли сирийского нарда…

А там к ногам пастуха жмутся овцы — осталась всего пара, остальные проданы. Только горки катышей напоминают о ходовом товаре. Прохожие через них переступают, кто-то брезгливо ругается, другие пугают крестьянина местью Эриний.

И этот стойкий запах — вонь свежего навоза смешивается с ароматом только что скошенной травы, цветов, благовоний, дымом печей для обжига керамики… Именно так должно пахнуть в государстве, где город вместе с хорой составляют единое целое.

Геродот озирался по сторонам.

Цепкий взгляд юноши различал в толпе представителей разных сословий — граждан, рабов, метеков. Особой проницательности тут не требуется: у раба на шее болтается бронзовый обруч с именем хозяина, чужестранец из Фракии или Боспора одет в сыромять, а гражданин Коринфа идет с пустыми руками — зачем что-то нести, если для этого есть ойкеты.

Унылую застройку оживлял нимфей в виде лежащего на боку мраморного Посейдона. Из широко открытого — словно в предостерегающем крике — рта бога била тугая струя воды, разгоняя по поверхности бассейна сероватую муть.

Отсюда уже хорошо просматривались обе вершины Акрокоринфа. Скалистый массив напоминал опустившегося на передние ноги верблюда. Геродот залюбовался белеющим на фоне лазоревого неба храмом Афродиты.

Паниасид тронул племянника за плечо, а когда тот обернулся, показал рукой на нимфей. Возле бассейна в позе оратора стоял молодой мужчина, по жестам которого было видно, что он декламирует стихи.

Галикарнасцы подошли ближе.

— Рапсод, — уверенно заявил Паниасид, — читает Гомера. Кстати, исполняет очень даже неплохо. Внешность тоже подходящая — красавчик, хотя голос слабоват. Да и некоторые строки я слышу впервые… Уж я в Афинах наслушался рапсодов во время Великих Панафиней. Говорили, что еще Солон ввел регулярные публичные чтения "Илиады" и "Одиссеи", и будто бы Гиппарх, сын Писистрата, велел записывать за чтецами текст, чтобы сохранились все версии великих поэм. Почему бы и нет…

Геродот молча слушал "Одиссею", зачарованный плавной торжественностью гекзаметра. Окружившей рапсода публике тоже нравилось исполнение. То один, то другой из зевак бросал в кувшин мелкую монету.

Наконец чтец закончил.

Поблагодарив слушателей, он уселся на парапет бассейна и достал из котомки сверток с едой. Публика разошлась. Рапсод настолько увлекся куском вяленой ослятины, что не заметил, как к нему бочком приблизился покрытый татуировками человек. Мгновение — и горшок с мелочью оказался у грабителя в руках.

Возмущенный рапсод вскочил, но сразу же получил удар кулаком в живот. Несчастный стоял в согнутом положении, пытаясь сделать вдох. Синекожий передал кувшин подельнику, заросшему курчавой бородой по самые глаза. Грабители даже не пытались скрыться, просто спокойно развернулись и медленно побрели прочь.

Геродоту бросилось в глаза изображение гиппокампа на плече синекожего. Наивный образ рыбки совсем не вязался с его бандитской внешностью.

— Подонки! — прорычал Паниасид, затем повернулся к Геродоту: — Это портовая матросня. Жди меня здесь!

Еще через мгновение он бросился следом. Геродот хотел остановить дядю — но куда там… Подбежав к курчавому, Паниасид схватил его за плечо. Тот развернулся — недоумение в глазах сменилось злостью. Удар в челюсть опрокинул бородача на вымостку. Из разбитого горшка посыпалась медь.

Грабитель поднялся, но не спешил нападать. Первым делом подцепил с земли круглую кожаную шапку из собачьей шкуры. Пока он приходил в себя, синекожий ринулся на обидчика.

На помощь подельнику пришел моряк с косой, в которую была вплетена черная лента. Завязалась потасовка. Теперь Паниасид дрался сразу с двумя моряками. Га-ликарнасец бил размашисто, но точно. Когда грабители поняли, что голыми руками его не возьмешь, синекожий достал нож.

Он шел на Паниасида с ухмылкой на лице, потому что знал: от ножа защиты нет. Галикарнасец начал озираться в поисках палки или хотя бы обломка керамики.

Так и пятился к нимфею, как вдруг синекожий резко шагнул вперед, выставив перед собой нож. И рухнул на землю… За его спиной стоял бледный рапсод с камнем в руке.

— Ладно, ладно… Все! — Курчавый ткнул пальцем в потерявшего сознание подельника, голова которого была залита кровью. — Мы просто заберем его с собой. Деньги оставьте себе.

Когда троица неудачников убралась прочь, Паниасид подошел к рапсоду.

— Как тебя зовут? — спросил галикарнасец.

— Софокл, — ответил тот. — Спасибо за помощь. — Покосившись на окровавленный камень в руке, он поморщился: — Похоже, меня ждет суд за причинение тяжких телесных повреждений. Афинян здесь не любят.

Паниасид покачал головой.

— Нет, эти моряки не местные. Ты заметил узор на хитонах? Спирали, вписанные в квадрат. Они — кикладские пираты. Я в порту видел керкур с вымпелом Наксоса. Скорее всего, после этой драки навклер уберется из Кенхрей, чтобы не привлекать внимание элименов. Так что подавать жалобу в суд будет некому.

Геродот тем временем собирал рассыпанную по вы-мостке мелочь в головной платок.

— Мы идем осматривать город. Пойдешь с нами? — спросил нового знакомого Паниасид.

Тот покачал головой:

— Не получится, я должен участвовать в погребении. Мне заплатили, чтобы я пропел погребальный френ перед оплакиванием, так что придется отработать.

Паниасид дружески похлопал рапсода по плечу:

— Тогда приходи вечером в гости, пообедаем. Мы остановились в "Гусе". Знаешь, где это?

Софокл кивнул.

Вручив рапсоду узелок с медью, галикарнасцы отправились дальше.

Обед получился скромным, зато по средствам.

В центре стола стояло блюдо с копчеными сардинами, стрелки лука и чеснока были навалены горкой, а на промокшей холстине белел кусок сыра. Ячменные лепешки с коричневой корочкой успели остыть, пока галикарнасцы добирались в пандокеон, но по трапезной все еще разносился аппетитный дух жареных зерен.