— А ты почему не на даче в такое прекрасное время года?

— Да я только вчера приехал оттуда. Хоменко сообщил мне, что 7 июля, в понедельник, состоится встреча с ветеранами разведки. Вот я «прискакал» в надежде на то, что, быть может, и меня пригласят на нее.

— Вот поэтому я и звоню, чтобы пригласить тебя на эту встречу, — подхватил начальник академии. Она действительно состоится 7 июля в пять часов вечера. Мы предлагаем тебе как самому опытному ветерану в делах разведки в «поле» выступить на этом вечере.

— Спасибо за доверие, товарищ генерал-полковник. А о чем я должен там говорить? — поинтересовался Поляков.

— Об укреплении славных боевых традиций в военной разведке. Подъезжай-ка на полчасика пораньше, чтобы мы могли с тобой все скорректировать…

— О’кей! Я обязательно приеду.

— Тогда до встречи в понедельник…

После этого телефонного звонка Поляков впервые почувствовал, как невидимый пресс, давивший на него в последние два месяца, свалился с души и плеч.

А тем временем в КГБ СССР оперативная группа уточняла последние детали планируемой операции по захвату уникального шпиона — генерала с двадцатипятилетним стажем предательской деятельности. Решено было взять его так, чтобы скрыть арест от американских разведчиков, которые постоянно оберегали его и держали под своим визуальным присмотром. Чтобы все было тихо и незаметно для посторонних, на КПП академии за час до начала встречи дежурных подменили сотрудниками группы захвата. Как только Поляков в генеральской форме и при всех своих регалиях вошел в помещение КПП и показал приглашение, он, миновав «дежурного», оказался в окружении крепких молодых мужчин в гражданской одежде, о профессии которых догадаться было не трудно. Они смотрели на него с нескрываемым презрением.

— Что это все значит? — возмутился Поляков.

— Просим вас, Дмитрий Федорович, пройти с нами в комнату дежурного, — вежливо ответили ему.

Сердце генерала учащенно забилось. «Все, это конец! — пронеслось в его голове. — Лучше бы не приезжал я с дачи!»

Когда все вошли в комнату дежурного по КПП, старший оперативной группы объявил о том, что Поляков подозревается в государственном преступлении.

Слова «государственное преступление» подействовали на него, как удар в солнечное сплетение. Голова закружилась, руки и ноги ослабли так, что он перестал их чувствовать. Казалось, что он вот- вот потеряет сознание, и в этот момент голос старшего группы вернул его к реальности:

— Раздевайтесь, пожалуйста, гражданин Поляков.

— Я еще раз спрашиваю: что все это значит?

— Сейчас мы доставим вас в Лефортово, и там вам все объяснят. Вопросы еще есть к нам?

— Да, — еле слышно ответил Поляков: чувствовалось, что ему было трудно говорить. — Нельзя ли мне позвонить жене и сообщить ей об аресте?

— Нет! — категорическим тоном отозвался представитель Комитета госбезопасности.

В Лефортовском следственном изоляторе КГБ СССР, куда доставили генерала ГРУ Полякова, у него было много времени, чтобы проанализировать сложившуюся ситуацию и разобраться в том, что конкретно послужило основанием для его ареста, понять, какими документами из его многолетнего сотрудничества с американскими спецслужбами могут располагать советские органы госбезопасности. От этого в значительной степени зависела линия его поведения на следствии. «Если бы КГБ имел что-то серьезное, — размышлял он, — меня бы давно уже арестовали. Причем сделали бы это, как они это умеют, в лучшем виде: высокопрофессионально, организовав задержание с поличным при проведении очередной операции по связи с американской разведкой в Москве. Такая возможность у чекистов была, пусть только теоретически, но она все же существовала вплоть до моего отъезда в конце 1979 года в Индию. И раз уж я туда поехал, значит ни ГРУ ни КГБ ничего не имели против моей кандидатуры. Что ж могло случиться? По приезде в Дели я восстановил связь с американской разведкой и до отъезда в отпуск в Москву с соблюдением всех мер конспирации поддерживал ее с сотрудником ЦРУ Вольдемаром Скотцко. Все контакты с иностранными дипломатами в полной мере объяснялись исполнением возложенных на меня обязанностей военного атташе и поэтому ни у кого из окружающих не должны были вызывать подозрений. Такие встречи и уединения с установленными сотрудниками американской разведки легендировались перед Центром осуществляемой оперативной разработкой того или иного дипломата. И это развязывало мне руки и снимало все возможные вопросы со стороны своих сотрудников и резидентуры КГБ. Кроме того, в условиях заграницы эффективность внешней контрразведки и резидентуры КГБ крайне незначительна и не представляла сколько-нибудь реальной угрозы в плане выявления негласных и порой далеко не случайных связей советских граждан с сотрудниками иностранных фирм, компаний или спецслужб. Поэтому с этой стороны каких-либо провалов не могло быть. Неприятности начались весной 1980 года. Прав был Вольдемар Скотцко, сообщивший на одной из конспиративных встреч о допущенной в 1978 или 1979 году ошибке при осуществлении сеансов ближней радиосвязи с резидентурой ЦРУ в Москве, когда в двух разных передачах использовал я одну и ту же кодировочную группу. Но, по словам американцев, передаваемые в высоком скоростном режиме радиовыстрелы невозможно запеленговать. Значит, вероятность провала была близка к нулю.

Скотцко от имени ЦРУ повинился тогда передо мной еще и в том, что в США вышла книга их бывшего сотрудника Дэвида Мартина, в которой раскрывался крайне важный для меня эпизод из деятельности американских спецслужб. В нем рассказывалось, что в 1961 году с предложением своих услуг в ФБР обратились сотрудник КГБ и сотрудник ГРУ, работавшие в Нью-Йорке под крышей Постоянного представительства СССР при ООН, которых окрестили Скочем и Бурбоном. В связи с этим Вольдемар стал успокаивать меня, говоря, что под сотрудником ГРУ имелся в виду не я, а техник резидентуры Чернов. Этот эпизод, конечно, не может не порождать некоторое беспокойство. Но даже при учете знания об этой публикации невозможно идентифицировать личности Скоча и Бурбона, о которых шла речь в книге.

Чем же тогда были вызваны мой отвод от продолжения командировки в Индию, последующее отстранение от оперативной работы, перевод на участок, не связанный с секретами, а затем и увольнение в запас якобы по состоянию здоровья? Причем все было сделано столь стремительно, что даже несведущему человеку стало бы понятно: такие меры неслучайны и никак не связаны с состоянием здоровья. О многом говорят и такие факты, как легендированная обоснованность таможенного досмотра прибывшего из Дели багажа с моими личными вещами, бытовой техникой и домашней утварью. Уже находясь в Москве, я стал периодически выявлять наружное наблюдение, так называемый “хвост”. По сколу кафельной плитки в своей квартире я обнаружил внедренную технику слухового контроля. К тому же отчетливо бросались в глаза изменения в отношении ко мне многих офицеров ГРУ, которые старались избегать встреч и контактов со мной и вели себя при этом неестественно сдержанно, чувствовалась их внутренняя скованность. Лишь генерал Хоменко при встрече в коридоре “аквариума” буквально предупредил о возникших у руководства ГРУ подозрениях в мой адрес о сотрудничестве с американской разведкой.

А чтобы проверить подозрения, меня выдернули под надуманным предлогом в Москву. Так что же все-таки явилось основой этих подозрений? Во всяком случае, не то, о чем я был предупрежден Вольдемаром. Если этого не было, значит, было что-то другое, за что могла зацепиться контрразведка КГБ. Но что она могла там выяснить?.. Какие у нее могут быть доказательства о моей причастности к шпионажу? Да никаких! А то, что мне вменяют статью за незаконный ввоз и хранение оружия, это все ерунда. И все же все слишком серьезно… Да и КГБ — это не та организация, чтобы играть в бирюльки. Дальнейшее отрицание всего и вся теперь уже ни к чему хорошему не приведет. То, от чего я ускользал в течение 25 лет, случилось. И, исходя из этого, надо, наверно, в самом общем виде признаться в предательстве, назвать фамилии отдельных официальных лиц из числа иностранцев, с которыми я общался по службе и сообщал о них в отчетах в Центр. Но при этом я не должен давать следователям ни одной зацепки, которую можно было бы проверить и материализовать в вещественное доказательство. Во что бы то ни стало надо перехитрить их и выведать, чем они располагают на меня.»