— Да, пожалуйста.

— В том, что разработка Полякова затянулась, есть и моя вина. Когда из ГРУ поступил сигнал о подозрениях на шпионаж и Первый отдел завел на него дело оперативной проверки, я, признаюсь вам, не поверил, чтобы фронтовик, дважды орденоносец, да еще и генерал мог стать изменником Родины, ее врагом. Поэтому я и сказал тогда Николаю Алексеевичу: «На кого же мы будем опираться, если начнем подозревать генералов?» И попросил тогда прекратить его проверку, а приблизительно через год или полтора в ГРУ поступили от закордонного источника, причем работавшего в самом ФБР, сведения о месте и времени вербовки Полякова, о его командировках в Бирму и Индию и о работе с ним сотрудников ЦРУ. После этого Первый отдел возобновил работу по нему. Но время было упущено, и потому разработка его затянулась.

— Но все равно, у вас были еще три года, чтобы реализовать это дело, — обращаясь к начальнику военной контрразведки, раздраженным голосом заговорил председатель КГБ. — Вы и ваш Первый отдел, очевидно, забыли о решениях Коллегии Комитета от 1963 и 1966 годов, как должны вестись дела оперучета по шпионажу и «Измена Родине в форме бегства за границу». Так вот я напоминаю вам, они должны вестись наступательно, с пресечением на ранней стадии недозволенной деятельности проверяемых лиц. Уже двадцать с лишним лет Поляков успешно работает на противника, а вы позволяете ему еще несколько лет наносить советскому государству, и в частности нашим разведкам, и без того уже огромный ущерб. Сколько еще он будет нам морочить голову? Неужели оперативный состав вашего Первого отдела до сего времени не осознал, что совершаемые Поляковым преступления более опасные, чем предательство Пеньковского? По мнению Петра Ивановича Ивашутина, как он говорил мне, в истории предательств нет равных Полякову по нанесению вреда нашей стране. Так что же не позволяет вам изобличить этого неугомонного врага-генерала?

Смутное, досадливое чувство неясности в исходе разоблачения предателя не только волновало начальника военной контрразведки, но и мешало ему сосредоточиться и обдумать, что можно и нужно ответить председателю. Боясь выдать свое волнение и тревожные чувства за последствия [90] такого трудного и тягостного разговора, Душин прокашлялся и, не глядя ни на кого, тихим, еле слышным голосом заговорил:

— То, что я сейчас скажу, прошу не расценивать как мое оправдание, возможно, неумелых действий в работе по делу Дипломат. Поляков является опытным профессионалом-разведчиком, он хорошо осведомлен о методах работы органов госбезопасности. Досрочный отзыв из командировки в Индию побудил его принять серьезные меры личной безопасности вплоть до прекращения шпионской деятельности и уничтожения уликовых материалов.

— На каком основании вы делаете такие заявления? — спросил опять нахмурившийся Чебриков.

— На том, что мы проводили негласные обыски в его служебном кабинете в Индии и по месту жительства, на даче и в гараже. К сожалению, предметов шпионской экипировки не обнаружили…

— Плохо, что ничего не обнаружили! — прервал Душина председатель КГБ. — Значит, небрежно искали. Рэм Сергеевич Красильников [91] рассказывал мне, что у всех разоблачаемых агентов всегда находили при обысках какие-то уликовые материалы. А тем более у такого долго действовавшего агента, как Поляков, которого цэрэушники при каждом его возвращении в Москву из загранкомандировки или при поездке в отпуск снабжали разной шпионской атрибутикой. Я уверен, что у него наверняка остались где-то какие-нибудь улики, о которых он мог давно уже забыть.

— Но наши товарищи из отдела Михаила Петровича Кудряшова делали все возможное, чтобы добыть эти улики…

— Нет, не все, Николай Алексеевич! — прервал опять Душина Чебриков. — Как докладывал мне ранее Георгий Карпович, ваши подчиненные почему-то не удосужились даже провести обыск в частном доме матери Полякова.

Цинёв и Душин угрюмо молчали: им нечего было сказать в ответ, потому что упрек Чебрикова был справедлив.

— По самым серьезным делам оперучета так работать нельзя! Это не работа! — не смог скрыть своей досады Чебриков. — Четыре года вы, Николай Алексеевич, вместе со своим Кудряшовым словно в потемках бродили и потому не добыли ни одной улики. Столько времени и оперативных сил потрачено, и все это псу под хвост! — вконец рассердился Виктор Михайлович. — Вот как это все можно назвать?

Душин бросил на Цинёва беспомощно-вопросительный взгляд, хотел что-то сказать, но тот подал ему знак, и он промолчал.

— Ловить рыбу в мутной воде — вот как это можно назвать! — со злостью бросил Виктор Михайлович. — Даю вам на продолжение разработки Полякова еще год. Этого времени вполне достаточно, чтобы генерал Кудряшов и его Первый отдел могли показать себя. Пока же они не показали свои когти этому подлому Дипломату. А чтобы он и дальше не наносил своей подрывной деятельностью большой вред. — Чебриков немного помолчал, потом гораздо мягче добавил: — Надо, наверно, порекомендовать Ивашутину, чтобы он освободил Полякова от должности начальника разведывательного факультета академии.

Цинёв озабоченно закивал.

— Иначе, — продолжал Виктор Михайлович, — он будет продолжать собирать и накапливать информацию о выпускниках факультета и сдавать ее противнику… А иначе, чего доброго, — Чебриков горько усмехнулся и добавил: — Петру Ивановичу и не с кем будет впоследствии работать. Итак, все теперь будет зависеть от профессионализма ваших подчиненных, Николай Алексеевич. Не мне вам напоминать, как важно и престижно для вашего Третьего управления разоблачить матерого шпиона американской разведки. Все силы и средства вам даны. Поэтому, пожалуйста, смелее проводите с взаимодействующими подразделениями Комитета острые мероприятия. Без этого вы не сможете добыть ни одного вещественного доказательства. А то, что уликовые материалы у него остались, я еще раз повторяю, у меня нет никаких сомнений. Ищите — и вы найдете их. Если у вас, Николай Алексеевич, нет ко мне вопросов, то на этом мы и закончим.

Вскоре генерал-майор Поляков был выведен в действующий резерв в Институт русского языка имени А. С. Пушкина. Тогда же внешняя разведка КГБ получила от агента Рика [92] достоверные сведения, подтверждающие причастность Полякова к агентуре ЦРУ. В переданном Риком списке завербованных сотрудников советских спецслужб значился и Поляков по кличке «Топхэт». Так постепенно в Третьем главке стали накапливаться материалы, в которых угадывалось змеиное жало предательства генерала ГРУ и мрачный перезвон его «тридцати сребреников».

Новым толчком к активизации работы по изобличению Полякова послужила и информация от надежного источника ГРУ, выезжавшего в Италию. Он сообщил о том, что неизвестный иностранец, представившийся эмигрантом из России, проявил интерес к судьбе якобы знакомого ему сотрудника Института русского языка имени А. С. Пушкина Дмитрия Федоровича Полякова. Когда об этом было рассказано самому Полякову, то выражение лица его стало испуганным, и, махнув рукой, он бесцеремонно бросил в ответ, что считает все это давней провокацией американцев с целью дискредитации его в глазах руководства ГРУ и мести за его успешную многолетнюю в США работу против них.

Не исключено, что американские разведчики, действующие под прикрытием сотрудников посольства США в Москве, понимали, что он, очевидно, находится в поле зрения органов КГБ, и потому опасались сами выходить на какую-либо связь с Дипломатом. С целью же выяснения его положения американцы пытались использовать других лиц из числа иностранцев, как, например, военного атташе Бирмы в Москве, который знал его по работе в Рангуне.

Однако давно уже догадавшийся о проявляемом к нему интересе со стороны контрразведки КГБ Поляков стал избегать контактов с какими бы то ни было иностранцами. А в Институте русского языка имени А. С. Пушкина, куда американцы стали часто наведываться, он под различными предлогами воздерживался от встреч с ними, вплоть до невыхода на работу.