И тут я заметила, что Лизель, скрестив руки на груди, стоит неподалеку и хмурится. Я ненавижу отжимания; отчасти мне хотелось, чтобы кто-нибудь явился и нашел для меня другое занятие или, по крайней мере, дал повод оторваться, и Лизель для этого отлично подходила. Но все-таки я дошла до пятидесяти, прежде чем подняться, орошая пóтом высокие разноцветные гладиолусы в ближайшем вазоне. Я ожидала, что Лизель назовет меня дурой; честно говоря, я так себя и чувствовала. Это было все равно что тащить десять миль ведро от жалкого грязного ручейка, чтобы полить цветок, растущий у огромного озера.
Но Лизель ничего не сказала; она всего лишь наблюдала за мной, загадочно щурясь. У меня возникло ощущение, что я стою за зеркальным стеклом, а на другой стороне тикает большой сложный механизм, весь вибрирующий от движения тридцати тысяч шестеренок. Мне это не понравилось.
– Тебе что-нибудь нужно? – холодно спросила я. – Нашла еще одного чреворота?
Лизель грубо фыркнула и сказала:
– Только не плачь.
Я с вызовом уставилась на нее, набирая воздуху в грудь, и тут она меня огорошила:
– У вас все получилось. В зале остались только вы с Лейком. В чем мы ошиблись?
Я, честно говоря, не собиралась плакать – гораздо больше мне хотелось ей врезать.
– А что? Снова собираешься загнать миллион злыдней в ловушку? – прорычала я.
– Он умер? – спросила Лизель, как будто разговаривала с маленьким ребенком (впрочем, без особой деликатности).
– Надеюсь, – напрямик ответила я.
Она могла думать что угодно. Отчасти мне хотелось внушить ей, что это я убила Ориона и оставила его лежать на полу выпускного зала, прежде чем торжествующе выскочить на волю самой.
Но с Лизель этот номер не прошел.
– Там был еще один чреворот, – сказала она.
Я всю жизнь пугала людей, хотя предпочла бы с ними дружить, ну или, по крайней мере, спокойно одалживать у них молоток или ручку. Но теперь, когда мне хотелось припугнуть Лизель, она, разумеется, осталась невозмутима.
И неумолима. Я сдалась. Я не желала и дальше от нее отбиваться, парируя уколы, пока она продолжала бы бить по больному.
– Это было Терпение, – сказала я. – Оно сожрало Стойкость и спряталось где-то в школе. Оно настигло нас у ворот незадолго до того, как школа рухнула. И кстати, – безжалостно добавила я, – я хотела просто уйти. Орион не согласился. Он вытолкнул меня за ворота, и тварь до него добралась. Он не позволил мне его вытащить. Вот и вся история, надеюсь, ты удовлетворена. Короче, я пошла.
Лизель широко раскинула руки:
– Куда? Сидеть в палатке под дождем?
– Есть другие варианты?
– Да, – кивнула Лизель. – Давай поужинаем.
Как только она это сказала, я невольно признала, что действительно лучше сесть и поужинать, чем выйти из анклава вслепую, в неведомой части Лондона, не зная, как вернуться домой, и с пустыми карманами (не считая мыши). Мама никогда о таких вещах не заботилась. Если ей надо куда-то поехать – она голосует на дороге, и кто-нибудь ее подвозит. Если она хочет есть, то спрашивает у мироздания, нет ли где-нибудь лишнего кусочка – и почти наверняка кто-то, проходя мимо, остановится и предложит маме еды или пригласит к себе пообедать. Мне, скорее всего, придется наскрести хоть какую-то мелочь, прежде чем я получу от мироздания неохотное позволение купить черствую булочку и билет на автобус. И я не понимаю, в чем дело – в моей мрачной физиономии или в других людях, которым розовощекая улыбчивая женщина средних лет нравится больше угрюмой темнокожей девчонки. И оттого что я сама не знаю, в чем причина, я становлюсь еще мрачнее.
Кстати говоря, я бы почти наверняка, невзирая ни на что, вышла вслепую из анклава, просто назло Лизель и себе самой, но тут она добавила:
– Не делай глупостей. Элфи потом отвезет тебя домой. – И указала на маленькую винтовую лестницу, которая поднималась на террасу, откуда доносился неописуемо приятный запах. Походило на рисовый пудинг, которого мне страстно хотелось. Точнее, рисовым пудингом вовсе не пахло, и я никогда его особо и не любила, но в школе ела, как только выпадала возможность, потому что там он – одно из основных лакомств. Я бы охотно провела остаток жизни без рисового пудинга, но отчаянно желала того, что благоухало там, на террасе, даже если это был рисовый пудинг.
Поэтому я неохотно пошла за Лизель наверх. Лестница тянулась долго, и у меня уже устали ноги, но наконец мы вышли на маленькую террасу перед крошечной, как нора хоббита, комнаткой прямо в стене анклава. По меркам волшебного сада это была просто лачуга. Вместо двери под аркой висела занавеска, и в каморке за ней едва помещалась кровать. Ничего больше не было, кроме полукруглой полочки, на которой хватило бы места только для стакана. Не было даже лампы. На террасе, над маленьким столиком и двумя стульями, тускло светил магический шар. Водопады шумели далеко внизу, по ту сторону низкого железного ограждения, а мы находились так близко к потолку, что сквозь дымчатое стекло смутно что-то поблескивало, намекая на присутствие чар.
С каким бы пренебрежением Лизель ни смотрела на мою юрту, ее собственное жилье было довольно убого. Одевалась она шикарнее, чем жила. Но даже если ты взяла первый приз в Шоломанче, то есть выпустилась с отличием, за стенами школы ты всего лишь девчонка без всяких связей в новом анклаве, кроме парочки таких же вчерашних выпускников, которые выжили в основном благодаря твоей помощи и предпочли бы об этом забыть. Ты – в самом низу иерархии.
Наверняка это всерьез разочаровывало множество юношей и девушек, четыре года отчаянно боровшихся за единственный ценный приз, который сулила школа, а в результате обнаруживали, что получили не более чем билет в товарном вагоне, в то время как обхаживавшие их ребята из анклавов расселись в купе класса люкс. Мне доводилось слышать о блистательных выпускниках, полностью выгоревших. Они так и остались на всю жизнь в маленькой комнатке под крышей и больше ничего не достигли.
Лизель, похоже, не собиралась довольствоваться малым. Она уже раздобыла красивую ширму, которая загораживала самое неприглядное, а над кроватью у нее пологом свешивались белые ветви, украшенные поблескивающей сеткой. Она уговорила – или, скорее, заставила – волшебные цветы обвить перила, чтобы было светлее. Жестом Лизель указала мне на стул; на столе стоял еще один серебряный кувшин, а рядом – миска кускуса и небольшой синий тажин, из которого повеяло восхитительным ароматом, как только Лизель сняла крышку. К счастью, никакого рисового пудинга.
Каждый кусочек был идеален – один пряный, другой сладкий, третий соленый, именно так, как мне хотелось, сухофрукты светились словно драгоценные камни, миндаль хрустел, овощи были мягкие, но не переваренные, ровненькие, как будто их готовили по одному, с тщанием и заботой, прежде чем аккуратно выложить, хотя блюдо представляло собой единое целое. Несмотря на продолжающееся слабое колыхание маны под ногами, я съела три полные тарелки и выпила два бокала того, что было в кувшине. Лизель тоже не отставала, а потом грязная посуда исчезла – очевидно, чтобы магическим образом помыться.
Когда мы закончили, внизу в саду уже шла суета – извилистые тропки превратились в широкие дорожки, вдоль которых появились яркие фонари и скамейки. Сэр Ричард не тратил время зря, выплачивая долг сына. В сумерках даже появились первые посетители: кучка настороженных волшебников, сверху не отличимых от заурядов – вне зависимости от одежды. Это были приглашенные работники – даже издалека я видела серые повязки у них на предплечьях; до сих пор, вероятно, их впускали с черного хода в мастерские и лаборатории, где они неустанно трудились, питая слабую надежду, что однажды им позволят побывать в святая святых. Они подставляли лица под брызги водопада, и в удивленных глазах гостей отражался свет магических ламп. Я с горечью задумалась, не оказала ли им медвежью услугу, заставив еще более страстно мечтать о недостижимом.
– Ты твердо намерена быть дурой? – поинтересовалась Лизель.
