Я читала про лондонский анклав, даже видела иллюстрации в библиотеке Шоломанчи. Но это все равно что нарисованное дерево по сравнению с деревом настоящим, где торчат ветки, и шелестит листва, и пахнет древесиной, и кора шершавая, и ветер дует, и вокруг растут тысячи других деревьев, и в них нет ничего особенного, просто деревья, и твое дерево – тоже просто дерево. Картинка может быть хороша сама по себе – как плоское изображение – с точки зрения содержания и композиции, но она не имеет ничего общего с реальностью дерева.

Мы (и останки грюма) находились на скалистом выступе утеса, похожем на террасу, под которой простирался обширный, непрерывно колеблющийся сад. Что-то вроде громадной оранжереи, только потолка я не видела. Впрочем, это не походило ни на оранжерею, ни на сад, ни на лес. Скорее на рисунок сада из волшебной сказки, где цветы, лозы и деревья неимоверным образом громоздятся друг на друга, цветут все одновременно и вечно, блаженно игнорируя природу.

По скале рядом с нами с журчанием тек небольшой водопад, пропадая под нашим карнизом и появляясь вновь на другой стороне, чтобы перескочить на следующий выступ, едва заметный сквозь качающиеся ветви. Я мельком увидела стол, на котором стояли пустой серебряный графин, узкие бокалы и поднос, накрытый крышкой; все это намекало, что достаточно повернуть за угол, чтобы оказаться там, и к твоим услугам будут еда и питье, какие пожелаешь. Мы были совсем одни, но за поворотом, казалось, шла вечеринка – если напрячь слух, сквозь шум водопада долетала музыка.

Над нашей террасой был кованый кружевной навес, увитый лозами, с которых свешивались желтые цветы; на столбах, поддерживающих навес, висели лампы витражного стекла, похожие на бутоны. Две лестницы вели вниз в разных направлениях: одна, узкая, с истертыми каменными ступенями, проходила меж двух громадных валунов, а другая, витая, железная, спускалась с середины площадки, и от нее ответвлялись две тропинки, каждая из которых сулила какие-то потайные места, скрытые за пологом ивовых ветвей, лоз и густой зелени. Скалистый склон над нами выступал, как стрела подъемного крана, и его покрывали цветы и деревца, а высоко над ним проблесками виднелась крыша оранжереи, явно созданная человеком, которому ботанические сады в реальном мире казались слишком маленькими и скудными. Миллионы треугольников витражного стекла в тонкой железной оправе, словно покрытых легкой изморозью, создавали впечатление, что за ними – небо. Открытое небо, солнце на котором только начало клониться к вечеру. Очевидно, наверху висели огромные кварцевые лампы, позволяющие всей этой зелени расти, однако их притушили или совсем выключили.

Неподалеку зажглись несколько небольших фонарей, похоже, ради нас, но даже они горели тускло и с трудом. Не только в освещении было дело: чем дольше я стояла там, тем сильнее чувствовала – до осязаемости, до полной уверенности, – что анклав начинает гибнуть. Лизель не ошиблась – это можно было почувствовать. Что-то произошло в самих недрах. То, что удерживало анклав в пустоте, осыпалось и рушилось, как заброшенный особняк на той стороне.

И мне хотелось спасти этот волшебный сад. Я ничего не могла с собой поделать, хотя, посмотрев на лежащее передо мной чудо, сразу поняла, что мама была права. Пока что я не ощущала малии, которая, по ее словам, составляла часть любого анклава; тошнотворное предощущение гибели было слишком сильно, оно все заслоняло. Но не обязательно было это чувствовать, чтобы точно знать. Обладая сутрами, я уже имела некоторое представление о том, что можно сделать с их помощью – я обзавелась собственной волшебной дверью в убежище. Ничего подобного лондонскому анклаву я бы строить не стала. Компания целеустремленных волшебников, действующих сообща, с энергией конвейера, которая сильнее магии, может сделать многое – но нельзя выстроить в пустоте волшебный город или роскошный дворец и зажечь новое солнце исключительно для себя и своих друзей. В лондонском анклаве состояло несколько тысяч магов, но понадобилось бы в десять раз больше, чтобы создать этот сад и поддерживать его в должном виде. Конечно, они не могли обойтись без малии.

И продолжали ею пользоваться, разумеется: пользоваться малией, которая вовсе не выглядит как малия. Большинство волшебников, работающих на лондонский анклав, вероятно, жили в пределах часа езды от ближайшего входа, чтобы не сталкиваться со злыднями, которые постоянно ошиваются вокруг в попытках добраться до маны. Они тратили время и силы, обеспечивая анклаву красоту и мощь, а потом плелись домой и получали скудную плату обыкновенными деньгами, небольшой магический паек и надежду, вечную мучительную надежду, что однажды им предложат остаться. Что хотя бы их детям предложат остаться. Это не та малия, от которой магу делается плохо: члены анклавов не вытягивали ману насильно из тех, кто на них трудился, и не сталкивались с яростным сопротивлением. Они нашли гораздо более безопасный способ получать необходимый ресурс. Как делали их отпрыски в Шоломанче, высасывая энергию и труд у неудачников, чтобы самим выбраться и вернуться домой.

Мне хотелось врезать Элфи по его унылой физиономии за то, что он меня в это втянул – он, Сара и Лизель, которая сама некогда была одиночкой, но предпочла вскочить в шлюпку, как будто не видела ничего плохого в том, что члены анклавов делали с остальными. В результате она смогла проникнуть в волшебный сад.

А еще мне хотелось бродить по этому саду целый месяц, целый год; мне хотелось пройти по всем дорожкам, изучить все укромные уголки. Попробовать содержимое серебряного кувшина – наверняка оно восхитительно. Взобраться на вершину покрытого зеленью утеса, пройти вдоль водопада, проникнуть в тайный мир пещер…

Это место совсем не походило на школьный спортзал. Он был ложью, имитацией реального мира, в который мы не могли выйти и который имели шансы больше никогда не увидеть. А этот сад не лгал. Он представлял собой волшебную сказку, которая и не притворялась реальностью. Нечто идеально красивое, на самом деле и не существующее. И я знала: если лондонский сад сгинет под волнами, я буду плакать так же горько, как члены анклава. Я даже не запомню его как следует. Он навсегда останется у меня в памяти как размытый образ, нечто, что я буду тщетно пытаться возродить перед глазами.

Я злилась на лондонцев за все, что они сделали ради возведения анклава, но в то же время не могла повернуться и уйти, позволив ему рухнуть. Это ведь не исправило бы того, что они натворили. Потраченные силы пропали бы зря. А может быть, я просто оправдывалась перед собой за желание спасти волшебный сад; может быть, во мне говорила жадность. В конце концов, после спасения анклава вряд ли мне запретили бы гулять здесь в свое удовольствие. Они бы побоялись отказать.

Элфи, Сара и Лизель стояли и смотрели на меня с надеждой, видимо, понимая, что мне тут нравится. В конце концов, анклав – это мощная приманка. И она сработала, и оттого было еще досаднее.

– Куда идти? – коротко спросила я.

– Чреворот в зале совета, – ответил Элфи.

Элфи повел нас по узкой лестнице меж камней. Закончилась она в странной маленькой лощинке, окруженной валунами выше нашего роста. Впереди высилась мраморная стена, в которой была дверь как в старинном храме. Притолоку поддерживали две статуи, изображающие людей в капюшонах; они стояли, склонив головы так, что лиц не было видно. Мужчина держал открытую книгу, а женщина – кубок. Это, конечно, тоже был защитный артефакт. Когда я проходила мимо статуй, мне показалось, что мужчина оторвался от книги и взглянул на меня. Но поскольку первым шел Элфи, стражи беспрепятственно пропустили нас в просторный тусклый двор.

Я думала, что увижу нечто пышное и величественное. Под ногами у нас был выложенный мозаикой пол, вдоль комнаты тянулся бассейн, окруженный статуями, в дальнем конце виднелся фонтан. В стеклянном потолке над головой должна была быть иллюзия неба – она наверняка казалась полной, если смотреть на отражение в воде, – но сейчас вместо нее чернела пустота. В неподвижном и темном бассейне ничего не отражалось. Из фонтана время от времени падали капли словно из текущего крана, и каждый раз звучало неестественно громкое эхо. Здесь, вероятно, находилась самая старая часть анклава, которую выстроили, когда Лондон еще только начал становиться городом; этот зал, очевидно, должен был наводить на мысль о славе Рима. Но выглядел он как Помпеи незадолго до извержения: тонкий слой пепла уже лег и становился все гуще.