И в том была его вина.

Его тайно везли из города в телеге, укрытого щепками, бочками и вонючей мешковиной, пахнущей гнилыми яблоками, опустошенного и едва живого. Из башни его выволокли в мешке, как стухшую скотину… Нет! Хуже – как дерьмо, из-за смрада от которого не развязывают мешок, чтобы не стало дурно. Его швырнули на сырые камни и били. Били со злостью, мстительно, стараясь достать до лица и горла. Отчего он подумал, что били его свои, что было ещё горше. Затем его хватили крепкие руки в стальных перчатках и заволокли на возы. Его рука подвернулась, и кость вышла из плечевого сустава, пронзив тело иглой боли. Он вскрикнул, но вызвал этим только новую волну гнева. Через несколько минут и шесть особо сильных ударов, пришедшихся на лицо и руку, его оставили в покое. Плечо болело страшно, и он молил всех святых, чтобы кость как-нибудь вошла обратно. Телега тронулась грубо, ухабисто. Одна из бочек сильно ткнулась в него ржавой оковкой, а из разворошенных мешков сильнее завоняло гнилью. Боль в руке от каменной мостовой, по которой стучали деревянные колеса, сводила его с ума, доводя до исступления.

Его везли через город, обходя места столкновений, часто останавливались, пропуская стражу и гвардейцев и отгоняя прочих, кто встречался на пути. Сквозь завесу боли он слышал своё имя. Слишком часто, чтобы это было случайностью. Оно как будто служило ключом к свободному проезду. Всякий стражник, едва его заслышав, хмыкал и отступал в сторону. Многие заглядывали в повозку и ухмылялись, находя там измученное и избитое тело Беримира.

– Это он? – спрашивали они. – И что же он такое?

– Не твоё дело! – только и отвечал возница. – Уйди с дороги!

И они расступались. Сплевывали на землю, бранились, выдерживали паузы, хмыкали, но расступались, и телега всякий раз следовала дальше.

«Их предупредили… – думал он, с отчаянием. – Но не сказали всего. Они знают, что меня нужно пропустить, но не знают кто я такой. Они выполняют приказ. Как всегда всего лишь выполняют приказ. Очень удобно, когда после приходится искать себе оправдание».

Кони ржали и шли неохотно, они страшились огня и резких звуков, но возница нещадно хлестал их, отчего они, то пятились, то рвались вперед. Беримир смотрел на небо, качаясь как труп и крича чуть ли не в голос, глядя на проплывающие мимо верхушки ветхих зданий Культурного района, на высокие зеленые тополя и березы, равнодушно взиравшие на все свысока. Небо было затянуто черным дымом от пожаров и наполнено криками, но небесная рана хорошо виднелась в черноте. Некоторые здания были объяты пламенем, но пожарные бригады и гвардейцы быстро гасили огонь, набирая воду из заранее заготовленных резервуаров заранее заготовленными ведрами.

Они ехали долго, и сознание потихоньку оставляло его, обретаясь вновь на особо ухабистых местах. Он мечтал полностью погрузиться в забытие, но страшная боль и мысли о содеяном не позволяли это сделать. Вскоре облик домов изменился, они стали более приветливыми, более ухоженными. На балконах и под окнами, в глиняных горшках блестели яркими пятнами цветы, многие стены были красиво расписаны и окрашены, а за стеклами висели нарядные шторки. Из некоторых окон выглядывали взволнованные лица, все они провожали взглядом телегу и перешептывались.

«Мы едем на юг, – понял он, – в самое сердце Повелья».

Через четверть часа над ним проплыли каменные своды первых Нижних ворот, называемых вратами Спокойного моря, стражи у которых было втрое больше, чем обычно. Здесь снова кого-то били. Большая возня, грубая брань и женский плач слышались со всех сторон. Все выходы из города были заранее перекрыты, и люди попадали в такие вот ловушки, пытаясь выбраться. Громовым треском выстрелили однозапальники, и шум сразу поутих. Зычный офицерский голос зарычал сквозь дым:

– Успокоиться! Всем успокоиться! Приказываю вам сложить оружие и сдаться на милость архонта! Каждому, кто покорится по доброй воле, будет дарована жизнь!

«Стреляют в воздух, – подумал Беримир. – Убивать будут позже».

Возница придержал коня, но не остановился, пока его не окружили гвардейцы.

– Стоять! – рявкнул один. – А ну слазь с воза!

– У меня красный ярлычок! Беримир! – воскликнул он. Вышло как-то неуверенно, совсем не так, как он, видимо, рассчитывал, потому что гвардеец направился к нему быстрым шагом и стащил на землю.

– Отстать! – крикнул офицер.

Раздался стук копыт, и перед Беримиром возникла сперва бурая лошадиная морда со слепыми глазами, вокруг рта которой пузырилась белая пена, а затем и лицо офицера. Он был уже не молод, по контуру измазанного сажей лица росли пышные седые бакенбарды. Губы были плотно сжаты в презрительной улыбке, а в глазах отражался огонь от пожарищ, что шло вразрез с серебристым цветом аксельбанта на кителе. С такими глазами он выглядел точно демон.

– Покажи ярлык! – скомандовал он, не сводя золотых глаз с Беримира.

Возница помахал перед ним чем-то и добавил:

– Это Беримир! Нас велено пустить.

Офицер посмотрел на него и коротко кивнул. Затем вновь поглядел на Беримира, но как-то странно.

«Что это? – подумал он. – Жалость? Скорбь? Нет же… Это презрение. Или все же в этом взгляде есть что-то. Какое-то участие. У него умное лицо, почтенный возраст. Он может понимать. Он должен понимать, что мне не осилить такое в одиночку!»

Беримиру захотелось объясниться ему, этому офицеру гвардии. Казалось, что тот способен понять, обелить его имя, но тщетно. Возница торопливо взобрался обратно, и повозка тронулась. Офицер проводил его взглядом и скрылся за бортом.

– Открыть ворота! – раздалось вдалеке.

Заскрипели тяжелые створы, открывая путь в Спокойное море. Несколько человек ринулись к свободе, раздались выстрелы, небо прорезал женский визг, и снова занялась возня.

Возница хлестнул коня, и телега ускорилась. Когда над ними проплыли своды внешних ворот, крики и гомон мгновенно стихли. За городскими стенами на них обрушилась тишина. Дохнуло прохладой от заполненного водой крепостного рва и приятным запахом сырых досок, из которых были сколочены дома в предместьях. Вместо шума, брани и драк здесь квохчали утки да квакали ночные лягушки. Вместо буйства огня, пожирающего сухие доски, слышался шелест листьев и редкий лай добрых псов. Здесь как будто ничего не случилось, хотя многие бунтари жили именно в этих домах.

«Что теперь с ними будет? – думал он. – Им обещали даровать свободу, но разве может архонт допустить это? Кого-то наверняка отправят в Боргот, выжигать бучу. Других повесят в назидание. Но сколько повесят? Двух? Трёх? Десяток? Сотню?»

Вскоре предместья с его хмурыми домами кончились. Теперь перед глазами проплывали черные силуэты деревьев, утомленно качающихся на ветру. Неудавшийся бунт, сотня людей, запертых в канале, вонь, гарь и позор побежденного народа остались позади. Здесь царило спокойствие, ярче заблестели звезды, утопая в небесной ране, и пели соловьи, выводя длинные рулады. Иногда мимо проходили люди, они в хмельном веселье приветствовали возницу и уходили, наслаждаясь безмятежным моментом. Лениво лаяли собаки, да скрипела телега – вот и всё, что происходило здесь. Мятеж казался выдумкой, дурным сном, который забудется через несколько минут.

На одном из холмов телега накренилась, и он увидел город, над которым едва заметно раскинулось алое зарево. Не зная о том, что там творилось, можно и не приметить его. В празднества, в особенности в день Жатвы, Таргиз сиял куда ярче, хлопали шутихи, и взлетали красные огни – город пел и радовался. Даже в угрюмом и хмуром Культурном районе на домах зажигали лампы, а в окнах выставляли свечи, отчего эта часть города в такие дни выглядела приветливо и уютно.

Сейчас там рыщут гвардейцы со своими страшными черными псами. Ловят будущих каторжан, пока те не успели зарыться глубоко под землю.

Внезапно возница крепко ругнулся, и телега, сильно подпрыгнув, сошла с дороги. Конь беспокойно заржал и начал биться, натягивая узцы и шумно выдыхая воздух, от чего плечо с равнодушным хрустом вернулось в сустав. Беримир издал протяжный вой, но выдохнул с облегчением. Сильной боли больше не будет. Возница, ругая последними словами взбешенное животное, громко сплюнул и сошел на землю.