— Как кто? — с ходу навострил уши дворянин.

— Как Христос, понятно, — улучив чрезмерное его к тому внимание, вильнул от прямой правды «славный вор».

5

— Вот о том-то и речь, — спокойнее повёл осаду Лёвшин.— Я ведь Комиссии о твоих винах не сочлен, а человек частный. Но много кого тут знаю и кое-чего таки... Ясно?

— Как белый свет, — ответствовал, сильно построжав, Ванька, видимо соображавший, какая корысть может ему выпасть от этого любопытствующего расспросчика и что тому на деле за рожои в пустобрешных байках.

— Бумаги они мне кажут порой под рукою, — и я, брат, дивлюсь только, до чего же ты проворен на всякую стать! При эдакой прыти всякого ближнего оговаривать почём зря...

— А ваше-то «зря» почём будет? — ернически отозвался Ванька, подловив собеседника на нечаянном спотыке речи.

— Погоди скоморопшть. Так вот, плутать ей, Комиссии, в твоих ковах — не раснлутать ещё добрых три года с походом. Тут разве одно ещё есть похожее следствие без причин — о новоявленных раскольниках-хлыстах...

— Ну, это с которого ещё конца браться, — неясно рассудил разбойник.

— Так вот, брат. А я, надобно тебе знать, автор.

— ?

— Ну, сочинитель повестей на письме. Таких, каков ты в мiру, записываю доподлинные приключения и книжки те выдаю в свет.

— А-а, истории, что ли, которые тиснят?

— Как бы так. Сем-ко расскажи, братец, мне не в допрос, а в охотку свою жизнь с самого первоначала. Я её брошу на бумагу, поправлю, оттисню и выдам за свой счёт, а коли ходко продаваться станет, денежки с прибытка ладком и поделим. Чем тут почем зря песни на воздух пущать, не излишня же тебе помстится добрая сотенка?..

Против Лёвшина опасения, Ванька прилежно и с толком выслушал предложение, после чего как следует разжевал про себя, мямлил что-то невнятное толстыми губами, пунцовевшими, как спекшаяся струя густой крови в глубине бороды, тер крючковатый нос, впрочем довольно разлапистый и рыхлый на природном своём конце, переваривая почти наглядно возможные выгоды и опасные траты, какие может доставить не в обычай затеянная дворянская блажь, а с тем, недолго поколебавшись, споро поддался: «Изволь!»

Лёвшин, всё ещё страшась, как бы всё то не обернулось одною проказой известного своею каверзностью мошенника, торопливо затеплил свечу в шандале, подвинув к ней ближе десть казённой бумаги; затем, растворивши чернильницу, обмакнул туда наточенное впрок на завтра безымянной приказной душою гусиное перо и выжидательно застыл.

— С чего зачинать-то? — ради прилики спросил Ванька, памятуя, что и певец уличный без ломания былины своей не заведёт, хоть тресни.

— Коли зачинать — стало, с зачатия. А не упомнишь того точно, валяй с рождества, — соблюдая тот же обычай обязательной перебранки перед началом игры, сделал ответный ход Лёвшин.

Ванька подбоченился, хитрым-хитро глянул на него крупными, цвета наливного чернослива очами и, занозисто мигнув, с ходу соврал:

6

— Я, Иван Осипов сын, родился во время царствования Государя Императора Петра Великого в 1714 году от подлых родителей, обитающих в столичном Российской Империи городе Москве.

...Самою же вещью отец его числился крестьянином Ростовского уезда села Ивановского, принадлежавшего купцу Филатьеву московской гостиной сотни, в каковом селе Ванька и явился в мiр, но только четырьмя годами позже; и лишь тринадцати лет от роду привезён был в Москву на господский двор. Хотя Фёдор Фомич о последнем обстоятельстве читал в следственных бумагах и, конечно, теперь его про себя припомнил, но, дабы не пресечь жизнь вожделенной повести ещё в зародыше, нарочито смолчал, продолжив безмолвно вникать в произносимое, основные вехи которого он для верности бросал начерно в свои записи.

— Служил я в том же городе у богатого гостя Петра Димитриевича Филатьева,

и что до услуг моих принадлежало, то с усердием должность

мою отправлял,

токмо вместо награждения и милостей несносные от него

побои получал.

Чего ради вздумал встать поране

и шагнуть от двора его подале.

В одно время, видя его спящего,

отважился тронуть в той же спальне стоящего

ларца его, из которого взял денег столь довольно,

чтоб нести по силе моей было полно.

И хотя прежде на одну только соль промышлял,

а где увижу мёд, то пальчиком лизал,

но оное делал для предков, чтоб не забывал.

Висящее же на стене платье его на себя надел

и из дому тот же час не мешкав пошел,

а более затем поторопился,

чтоб от сна он не пробудился —

и не учинил бы за то мне зла.

В то время товарищ мой Камчатка дожидал меня у двора.

7

— Это которой такой Камчатка?

— Беглой солдат Пётр Романов сын прозванием Смирной Закутин, — вовсе иным, безполым казённым гласом ответствовал готовно Ванька точно так, как положено показания в дело давать, добавивши еще: — А впоследствии времени парусной фабрики отставной собственною милостию матрос...

— Тот, коего ты ж потом по дружбе —

— Прилежа всей душою службе —

— Ну ладно, сказывай по порядку и на судейский этот пошиб-то, пожалуй, помене налегай, его на дух не норовят. Говори как мыслишь, хотя и раёшным петрушкою — всё краше, нежели крапивным тем семенем.

— Вышел со двора,

подписал на воротах:

пей воду, как гусь, ешь хлеб, как свинья,

а работай чорт, а не я!

— Погодь! — не стерпел всё же Лёвшин, — Ты ж отозвался в допросе чистым как есть невегласом, ниже подпись свою не знающим...

— Дак для того оно было и верно,

Ин ученого Ивана от грамоты отучат,

когда кандалы с колодками пахлобучат;

а и непомнящий родства Ванька вспомянет мать,

коли спину станут кошками линовать.

Таков-то и я зраком —

что с лица свято, назади инаком!

8

...Пришед к попу на двор,

шёл я не по большой дороге, но по просёлошной —

через забор;

отпер в воротах калитку,

в которую взошёл и товарищ мой Камчатка.

В то время усмотрел нас лежащий на том дворе человек,

который в колокол рано утром звонит...

— То есть?

— Невелика честь: сторож церковной.

Вскоча, спросил нас: что мы за люди и не воры ли

самовольно на двор взошли?

Тогда товарищ мой ударил его лозой, чем воду носят...

— На приклад, коромыслом?

— А то. И сказал:

неужели для всякова прихожанина

ворота хозяйские отпирать —

почему некогда ему будет и спать.

Потом к попу в покой взошли,

но более ничего у него не нашли,

кроме попадьи его сарафан

да его долгополой кафтан,

которой я на себя надел,

и со двора обратно с товарищем моим пошел.

Дорогою у рогаток часовые хотя окликали,

токмо думаю, что, признавая меня попом,

а товарища моего дьячком,

нас не одержали, и мы пришли

под Каменной мост, где воришкам был погост —

9

— кои требовали от меня денег,

но хотя и отговаривался, однако дал им двадцать копеек,

на которые принесли вина,