Ничего не говорит, только усом шевелит,
По сторонушкам усище посматривает:
Напырялась-нашвырялась полна вся изба усов —
Ой! на печке усы и под печью усы,
На полатях усы, на кроватушке усы.
Ой! крикнул ус громким голосом своим:
Ой! ну-ка, хозяин, поворачивайся,
Поворачивайся, раскошеливайся,
Мы не в гости пришли, не к тебе ночевать,
Не жены смотреть, не дочек любить, —
Ты давай нам хозяин позавтракати,
Ой! хозяин тут несёт пять пуд толокна,
А хозяюшка несёт пять вёдр молока, —
И мы попили-поели, мы позавтракали,
Ой! ну-ка, хозяин, поворачивайся,
Поворачивайся, раскошеливайся, —
Ты давай нам, хозяин, деньжоночки свои!
Ай! хозяин божится, денег нету у меня,
А хозяюшка ротится, нет ни денежки у нас,
Одна девка за квашнёй, нет полушки за душой;
А дурак-сын на печи, он своё говорит:
Ужо батька врёт, будто денег нет —
На сарае сундук во пшеничной во муке.
Ой! крикнул ус громким голосом своим,
Ой! нуте-ка, усы, за свои промыслы,
Кому стало кручинно, нащепайте-ка лучины,
Вы берите уголёк, раскладайте огонёк,
Вы кладите хозяина со хозяюшкою.
Ой! хозяин на огне изгибается,
А огонь коло него увивается;
Хозяин-то дрожит — за кубышечкой бежит,
Хозяюшка трясётся — да с яндовочкой несётся,
Ой! мы денежки взяли и спасибо не сказали,
Мы мошоночки пошили, кошельки поплели,
Сами вниз поплыли, воровать ещё пошли...
2
— Ловко, Иванец, пущено, — откликнулся вдруг снаружи дворянин Лёвшин, подслушивавший песню под высоким окном каморы. — Сам собою разве складал?
— Где сам, Фёдор свет Фомич, где чужое — поди теперь разгреби!..
— Да ты, молодец, я чай, и всю жизнь в том великой разницы не видал?
— И то...— спокойно согласился Ванька и глухо замолк.
— Сем-ко пойдём, Иванец, в горницу, спой еще: гораздо твои запевки утешны. А я за тот труд винца красоулю доспею...
— Нам бы и охота, да не можно, — лукаво отозвался Ванька. — Нешто неведомо, что у команды на меня особой наряд:
ни для чего никуды не спускать,
ниже за караулом никогда не отпускать
и приходящих никого не допускать!
Кто еду принесёт — сперва офицеру кусать,
потом уже отдавать,
а вина и в милостину не примать.
Калачи да хлебы ломать —
запечённые ключи шукать.
Ножи — вредительный снаряд высматривать,
да чтоб между колодниками игры в зернь не велось —
досматривать.
На корм денег в день копейку выдавать
да ежеден караулу о всем том репорт подавать...
3
— Ладно приказы перекладаешь; ещё б коли тебе самому их писать — так не в пример бы стали понятней.
— А я и вписывал и уписывал, выпало-таки времечко...
— Да ты их и теперь горазд вертеть, аки дышло.
— Нонече разве то!
— Как не то: свидания запрещены, а что у вас за Чижики переговаривались давеча, а? Один колодник снутри, другой прошлец наруже?!
— Дак они ж единоимянники не по-нарочну случились, простолюдимы купцы — не родня. И той прохожий ещё вчера на поруки спущен...
— Спущен, конешно. Денежку он, вишь, подавал, да и вся она тут недолга! Досужлива голь на пронырства.
— Уж мы на проказы пролазы, — довольно подтвердил Ванька и опять охранительно примолк.
— А кто ночи напролет пьет-гуляет, с жёнками спит, друг другу рубли да шубы в карты перепускает?
— Шубу я Василью Базану за полтину заложил.
— Про «заложил» ты сыскным бай, не мне...
— Каким сыскным? А тыт-то не из Комиссии равно ли?
— Я вольной дворянин и сам о себе промышляю... А коли обращаюсь тут с приятелями офицерами, ин на то особый свой смысл. Сем-ка поди со мною из каморы, есть о чём раздобарить глаз в глаз.
— Вить опять кто ж меня спустит, кто погулять отпустит? — откликнулся любопытный донельзя Ванька, пропев голосом совершенно противоположное тому, что означали произнесённые из осторожности слова.
— А друже твой закадычной, Подымов сержант на что? Вон тут денежка на крючок — разлюбезное его нещечко; а мы покуда по-свойски помаракуем...
4
Караульный, спавший, казалось, мертво-мертвецки подле дверей, нашед здесь наконец угомон от полуночных игрищ, тотчас воспрял, возвращённый из нетей счастливою вестью о даровой мерке водки, ловко замёл поданное серебро и картинно смежил вновь очи. Благодаря такому его снисходительному попечению, впрочем отнюдь не дешевле достававшемуся нарочитому колоднику, нежели само секретарское благодеяние, Ванька действительно имел некоторую вольность ходить по двору, порою забредал и передние горницы из своей особой палаты в нижнем подвале и здесь, снявши на время ручные кандалы, оставаясь в одних ножных, имел досужество с подьячими и случавшимися иным часом дворянами разговаривать.
...В пустой по-воскресному присутственной каморе со столом, крытым красным сукном и уставленным оловянными чернильницами, опытный Ванька сразу почуял витавший тут тонкий сладковатый припах крови, без перерыва выпускавшейся на буднях из живой человечины с десятого после полуночи часа до половины третьего пополудни на правежах и допросах, творимых «с розыском». С того его заметно подёрнуло, и он понудил спутника проникнуть далее в подьяческую, клетушку куда попроще: там хотя окна были всё те же с железными решетчатыми затворами, но наместо казённых стульев стены подпирали привычные лавки, чернильницы были уже глиняные, а взамен колокольчика посереди столешницы громоздились двое счётов. Кроме того, по углам пузато застыли четверо ящиков для хранения полночревых кляузных дел, большую чисть коих Ванька мог честно поставить себе в личную заслугу.
— Суд да дело у нас, Иванец, вот будут каковы, — начал Лёвшин не совсем удачно и, чтобы не спугнуть собеседника первым же неловким словом, поспешил тотчас переправиться. — Верняе не дело с судом, а полюбовный уговор. Вот ты, брат, кем и кем за свою жизнь не перебывал...
— Доточная ваша, Фёдор Фомич, истина. Даже попом, и то хаживал. Разве вон... Божьим сыном не назывался, как —
