Итак, знайте!!! Если даже озарение и посетит кого-то из вас, так только через глаза, другого пути у него просто нет. Да и то, жадно хватая всё, что им ни попадётся, они, эти самые глаза, будут лишь бестолково хлопать ресницами, пока не подключится мозг. Ему хлопать нечем, он быстр и расторопен, не будь его… конец всему светлому. Выхватив собранную глазами информацию, мозг тут же отправляет её в свою затылочную часть. По мере переработки информации, задача этой части мозга, заключается ещё и в том, чтобы среди множества картинок найти именно те, на которых есть едва различимые вкрапления. Ну, а дальше начинается самое сложное. Картинки с вкраплениями перенаправляются в лобную часть мозга, я обозначу её, как блок озарения, а все остальные картинки, примерно в разных долях попадают в ваше левое и правое полушарие. Собственно, вот таким вот образом, распределив весь поток информации в нужном для вашей жизнедеятельности направлении, ваш мозг снова бросает эти картинки прямо вам под ноги. И вы, даже глазом не успев моргнуть, как ни в чём не бывало продолжаете наслаждаться своей жизнью. Единственное, если конечно, учесть, что среднее количество мыслей, которые приходят вам в голову каждый день, равны семи стам тысячам. А на скорость переработки одной увиденной вами картинки тратится всего лишь, около тринадцати миллисекунд, как раз в блоке озарения, весь процесс переработки информации, пусть и незаметно для вас, но всё – таки кратно замедляется. Но даже с учётом всех этих факторов, само озарение, пусть потихонечку, пусть медленно, но обязательно будет прорастать. И если оно тут же не погибнет по только богу известной причине, то со временем вы его обязательно почувствуете. Нервно подёргивая, то правое, то левое веко, вашего глаза, оно вдруг возьмёт да совершенно неожиданно и откроется вам. Да вот только говорят, что озаряет, как правило, людей, увлечённых идеями не только несбыточными, а порою и вовсе фантастическими. А ещё говорят, что у них, у этих человеков, лоб широкий, а глаза большие да круглые. А я так думаю, что это просто очки, а когда ночь и луна, то людям они такими кажутся. А может, это и вовсе очковтирательство. Как бы там ни было, но если это действительно было озарение, то ко мне оно всё – таки пришло, но совершенно необычным способом.

1

Начну с того, что я был голоден, и уже не один день, и ссылаться на что-то отдельное было бы просто нелепо. Бунтовал весь мой организм, и даже мои некогда любопытные глаза в этот раз цеплялись только за одно – за еду, но как раз её и не было, а если кто и мог бы нас накормить, так это моя недописанная пьеса. Ха… пьеса! Это даже слишком громко сказано, на самом деле так себе, копеечное дело, да и театр, который мне её заказал, тоже был, я вам скажу, не столичный. Но жить-то как-то надо, а деньги уже давно были проедены, и сейчас бы мне самое время прихватить другой заказ, а тут ну вот никак ни шло окончание в голову, и всё, хоть тресни. Ну вот, видимо, и треснуло. Сначала над левым глазом появился нервный тик, а затем что-то блеснуло передо мной, и я сразу же куда-то провалился. Скорее всего, это был голодный обморок, но я никогда не думал, что, находясь в таком ужасном состоянии, человек действительно может наблюдать видения. Но если даже допустить, что это всё-таки могло случиться, так я думаю, что и видеться мне должна была только еда, а тут такое началось.

1

Резкий запах нашатыря, ударив мне прямо в мозг, заставил при открыть глаза: прямо перед моим лицом свисали нежные, ярко-красные губы. Свёрнутые сердечком, они вдруг приоткрылись, и я услышал отдалённый женский голос: «Миленький!.. Вы слышите меня?! К вам из театра пришли!.. Аллё… о! Я говорю, к вам из театра пришли!..» Голос стал затихать, когда-то красные губы поблекли, потом они порыжели, округлились, и я совершенно отчётливо увидел отвратительную рыжую морду. Эта морда была очень похожа на директора театра, товарища Зыбкина, который, собственно, и заказал мне так и не дописанную мною пьесу. Несмотря на своё состояние, я всё понимал, и, как мне представлялось на ту минуту, чувства мои и сам я были прежними. Только мне почему-то всё время хотелось плакать. Вот и сейчас, вглядываясь в казавшееся мне теперь очень милым лицо Зыбкина, я неосознанно прослезился. Но… когда я уж было потянулся обнять его, то ни встать, ни сказать что-нибудь вразумительное я всё-таки не смог. При малейшем перенапряжении, видимо, для того чтобы сохранить мой организм в целом, моё воображение, круто меняя картины реальности, уводило меня совершенно в другом направлении. Иногда просто пугая меня насмерть. Ну а когда я увидел рядом с директором Зыбкиным обличённого во всё чёрное церковного Батюшку, то первое, что пришло в мою больную голову, так это мысль о том, что я действительно умираю. Но умирать не хотелось, и, может, именно поэтому начавшие было всплывать передо мной красочные картинки о прекрасной загробной жизни стали потихонечку исчезать. Мои слёзы высохли, и, уже облегчённо вздохнув, я посмотрел на священнослужителя совершенно другими глазами. И зря…

2

"Господи Иисусе, Всё в руци! Твоя". Поздно… Было уже слишком поздно, потому что как только товарищ Зыбкин начал нашёптывать на ухо Батюшке какие-то, видимо, очень сокровенные слова, тот, даже не дослушав его, подтянул рясу и шустренько засеменил к моей кровати. Подошёл, сунул мне в губы крест для поцелуя, потом перебросил его за спину, согнулся и, крепко обхватив меня в области подмышек, стал смиренно ждать, покуда директор Зыбкин поудобней подхватит меня за ноги. Ну вот, подхватили, приподняли и потащили прямёхонько в мой рабочий кабинет, который я и узнал только потому, что прямо над моим письменным столом висел портрет моей дорогой мамочки в обнимку с моим красавцем отцом. Аккуратно погрузив моё обмякшее тело в приткнувшееся к столу кресло, оба вышли, а ко мне снова стали возвращаться дурные мысли о бренности земного бытия. Но вдруг… когда я уж было начал выискивать дорогу, по которой моя душа должна будет отправиться на небеса, дверь широко распахнулась, и я увидел Ангела небесного. Легко оторвавшись от пола, он полетел прямо в мою сторону, а следом за ним, скорбно склонив голову, медленно шёл директор Зыбкин. Ангел был в чёрном, но поверх чёрного у него за спиною были ещё белые, как снег, крылья, в левой руке он держал серебряный сосуд, а в правой – большую лохматую кисть. Подлетев к креслу, он щедро окропил меня с ног до головы святою водой и тут же взмыл к потолку. Покружив по комнате, Ангел небесный побрызгал водичкой по всем тёмным углам и только потом тихонько приземлился у самых ног Зыбкина. Получив из его рук причитающиеся ему дары, Ангел бесшумно взмахнул белыми крылами и тут же вылетел в настежь распахнутое окно. А моё промокшее от святой воды тело стало вдруг наполняться духом, самого что ни на есть благоговейного – Бога почитания. В какую-то минуту я даже начал признавать в себе божественное начало всех существующих истин. Тем временем директор Зыбкин, дождавшись, когда от улетевшего Ангела и след остынет, быстренько закрыл окно и, прихватив с подоконника стоявший там кожаный портфель, молча направился к моему креслу. Подошёл, поставил портфель на край столешницы, аккуратно раскрыл его и начал вытаскивать оттуда длинную собачью цепь, на краях которой мастерски были закреплены обшитые мягкой кожей каторжанские кандалы. Пристегнув один край к моей обессилено свисавшей руке, Зыбкин полез под стол и ловко закрепил другой её край прямо к его толстой лакированной ножке. Покончив с цепью, он вылез, не спеша собрал разбросанные повсюду черновики пьесы и, аккуратно сложив их в стопку, так же аккуратно придвинул поближе ко мне. Придавив рукописи мраморной подставкой с хранившимися там карандашами да ручками, он сунул мне в нос кулак и так же молча вышел. А я, уже из последних сил дёрнув несколько раз цепями и почувствовав их стальную незыблемость, лёг в чёрное кресло, свернулся клубочком, аки… зародыш в чреве материнском, да так и забылся в нём. А когда наступила ночь и всё вокруг слилось в кромешную тьму, так меня будто и не было здесь. Будто и в жизни меня никогда не было.