— Ну и дела! — повествовал ширмач. — Теперь все переменятся, всем будет плохо, Худицкий опять «засыпался», Мишка влопался, Хохол и Курилка там же в мешке. Все орлы по клеткам распрятаны. Зато и помнить будут долго самарцы нашу братию. Ведь как дела обделывали! Намедни Косой рассказывал, как они с лягашем Плотниковым разделались. Заманили, говорит, его в «Ямку», подпоили как следует, а потом как хватят сзади но голове! Треск, говорит, только пошел... А тут подхватили голубчика и в Самарку, — плавай, де, на здоровье... Только с другой сукой, Афонькой Малышевым, не успели рассчитаться. Ну, да и ему не поздоровится — Архиреев и Артюшка пристегнули его к своему делу и за собой тянут.

— А я слышал, что и сам Худицкий лягашем заделался,— заговорил молчаливый грабушник. — Муштук рассказывал, что собираются приподнести ему в тюрьму закуску достойную... И Наська его, сволочь, то-же, говорят, постукивала. По ее милости и Хохол с Курилкой засыпались за работу в Песочном. Дело было тонко обработано, всех троих изничтожили, а кто-же донес? У их все добро осталось, они и могли улики доставить. Все сволочи! — мрачно закончил грабушник, сильно ударив кулаком по столу.

— А как страшно, братцы, было, когда Худицкий с Наськой этого Подосека убивали, затрещала Брехушка, — я как раз зашла это за пивом, а они веревку за оба конца тянут.., Выскочила это я, да к Жданихе, давай Бог ноги! С той поры и спять долго не могла. Как лягу, в избе кто-то и заходит, и заходит, да таково жалобно застонет...

— Молчи ты, брехня проклятая!— огрызнулась Царь-Баба.

— Вот те святая икона, тетенька, верно! Проська вот то же рассказывала: как, говорит, огонь погасишь, так из западни и выходит какая-то девушка, вся в белом, глаза закрыты... И все, говорит, это ходит, ходит, как будто ищет чего...

— Эх, бабья порода, чего она только не выдумает! — буркнул карманник. — Там, чай, столько народу покончено, что если все будут по ночам являться, то места в избе не хватит.

Брехушка горячо принялась защищать свои доводы, но явился новый субъект и разговор смолк.

— Докладывай, что новаго? — обратилась к вошедшему Царь-Баба, наливая ему стакан чаю.

— Неважные вести, мать, принес.

Присутствующие удвоили внимание.

Докладчик откашлялся, хлебнул глоток чаю и начал.

— Худицкий отравлен. Истомин убит.

— Как, когда, где? — посыпались со всех сторон вопросы.

— Мишку направили во свояси — на Сахалин. Попытал он еще раз счастие — попробовал бежать. Дошла, видно, судьба, — не удалось, конвойные убили.

— Царство небесное! — вздохнула, перекрестившись, Брехушка.

Водворилось на минуту молчание.

— А кто-же Худицкого покончил'?— спросил задумчиво карманщик.

— Заподозрили его в ляганьи и подали в тюремную камеру спирту крепкого... Курилка и Хохол приговорены на каторгу и скоро пойдут в отправку.

— Разлетаются орлы-соколы! — вздохнул ширмач.

— Одна лишь весть немного порадостнее.

— А ну, ну, выкладывай скорее? —затормошили рассказчика все разом.

— Суку-сыщика, Афоньку Малышева, пристегнули на 10 лет в каторгу, за компанию, значит!

— Ур-р-а! -заревела хором воровская братья. Начались поминки покойнаго атамана.

В одном из многочисленных притонов на Набережной, известном под названием «Ямка», в подвальной комнате на полу, покрытом соломой, сидели и лежали люди разных полов, профессий и возрастов. Были грязные, оборванные, с распухшими от постоянного пьянства лицами проститутки, мелкие воришки, картежные шуллера, аферисты и пр. подобная братия. Помещение выглядело сплошным муравейником. Одни пили водку, другие играли в карты, третьи делили добычу, которая тут же оценивалась и сбывалась содержательнице этой «обители». Проститутки проделывали цинично-отвратительные артикулы, стараясь привлечь к себе внимание более денежных обожателей. Тут не было цензуры и позволялось все, на что была способной эта затхлая трущобная свора.

В разгаре кошмарного разгула в дверях подвала показалась высокая неуклюжая фигура Косого.

— Смирно, чертова дружина! — раздался его зычный голос, заставивший всех замолчать.

Все полугарно-дикие взгляды приковались к лицу нежданного пришельца.

— Что, справляете поминки, аль пропиваете дешевую добычу? — насмешливо кинул он банде, присаживаясь на порог.

Старейшие из присутствующих бросились к нему в объятия, началось братское лобызание; все столпились вокруг его, подносили водки, чокались, выливали.

Но не радовала старого коршуна эта дружеская встреча. Выпив несколько стаканов, он приподнялся, оперся на сучковатый костыль и властно дал сигнал к молчанию.

— Не вижу старых соколов, мрачно захрипел его надорванный голос. — Мелкота, шваль одна, осталась. Погибли орлы сизокрылые. А далеко шла о них славушка по Волге кормилице. Она лишь, русская красавица, знала-ведала какие дела творилися, ей лишь ведомо — сколько в воды ее быстрые голов отправили.

Но не о том я буду речь вести.

Из далеких стран прибрел я, братцы, передать вам весть одну. Есть в Москве палач — Афонькой прозывается. Коль знавали — вместе он когда-то с нами был, а потом ушел в борзятники. Через него сложили наши молодцы головушки. Коли кто из вас в Москву пожалует — передайте суке этому наш земной поклон. А что делать после — сами знаете...

Гром угроз и проклятий покрыл слова оратора, своды подвала потряслись от адских криков обезумевшей от злобы кровожадной толпы...

Косой поковылял к берегу, отчалил одну из лодок и крикнул провожавшим товарищам:

— Прощайте, братцы! На Волге я вырос, на ней, привольной голубушке, и сложу свою буйную голову. Помните завет Косого — не забывайте имя Афоньки предателя...

Лодка с последним из бежавших каторжан быстро исчезла в предрассветном тумане.