332

* * *

Так или иначе, летчики торчали на аэродроме практически безвыходно, круглые сутки. И в один тихий, ясный вечер вдруг раздался сигнал воздушной

тревоги. Это было действительно «вдруг»; соблюдая традиции прославленной

немецкой аккуратности, фашистские бомбардировщики прилетали только ночью, почти всегда в одно и то же время. Сейчас им появляться не полагалось.

Что делать? Первая естественная реакция — бежать к истребителям своей

боевой эскадрильи и взлетать навстречу противнику — проскочила холостым

выстрелом: истребители не были готовы к бою; механики еще только

осматривали их, заправляли горючим, заряжали оружие, готовили к ночи.

И тут же у всех сразу сверкнула вторая мысль, второе движение души —

спасать опытные и экспериментальные машины. Спасать самым простым

способом: поднять их в воздух, взлететь на них! Тем более что, по неведомо

откуда пронесшимся слухам, самолеты противника шли «прямо на нас». (Мы еще

не знали тогда известного правила, согласно которому на войне все самолеты

врага идут обязательно на нас, не говоря уже о сброшенных бомбах, которые

летят неизменно прямо в нас. Только рвутся в стороне. .) Сейчас, конечно, проще всего сказать, что во всем этом было что-то от

паники. Наверное, без каких-то элементов этого малоприятного состояния в тот

вечер действительно дело не обошлось. Но нельзя забывать, как девственно

неопытны были мы тогда во всех военных делах! И второе: что тревога — пусть

близкая к панической — охватила наши души, так сказать, не в плане забот о

собственной безопасности (если бы это было так, вся бравая команда, недолго

думая, просто рванула бы в укрытия). Тревожило другое: что будет в случае

налета на аэродром, при свете дня отлично различимый с воздуха, со всей

сосредоточенной на нем драгоценной новейшей техникой!

И летчики, как один, бросились к опытным машинам. Часть из этих машин

не могла взлететь, так как не была к тому подготовлена. Другая часть осталась на

земле потому, что севшие в их кабины летчики решили полностью изготовиться к

взлету, но с его выполнением повременить: неизвестно ведь, далеко ли от нас

333

противник; как бы не получилось, что к моменту его прихода как раз и придется

садиться. Но несколько самолетов все-таки поднялось в воздух.

Среди них был опытный одноместный истребитель, на котором взлетел

молодой испытатель лейтенант М. А. Самусев, незадолго до этого пришедший в

наш коллектив из морской истребительной авиации.

Едва взлетев в убрав шасси, летчик почувствовал, что с машиной что-то не в

порядке. Мотор энергично — как собака после купания — встряхивался, давал

резкие перебои, из его выхлопных патрубков выбрасывало дым ж пламя. Чем все

это пахнет, Миша сразу оценить не мог: машина была «не его», ее испытания

проводил другой летчик. Однако ненормальность поведения мотора — пусть сто

раз опытного — была очевидна, и летчик решил на всякий случай подвернуть

поближе к аэродрому. Но мотор не стал ждать завершения этого маневра: он

выдал последний оглушающе громкий выхлоп — и умолк. Самусеву оставалось

одно: плавным разворотом со снижением заходить на аэродром. И тут быстро

выяснилось, что до границы летного поля он чуть-чуть (всегда это «чуть-чуть»!) не дотягивает. Это было очевидно всем, наблюдавшим с земли. Очевидно, конечно, и летчику. Но выбора у него не было.

Положение усложнялось тем, что за пределами летного поля на пути

приближающейся к аэродрому машины не было площадки, мало-мальски

пригодной для приземления хотя бы с убранным шасси. Сразу за проволочной

оградой начинались ямы, канавы, какие-то кучи песка и гравия: здесь собирались

что-то строить, но пока так и не собрались.

Как раз в эти кучи и ямы и снижался самолет. Летчик сделал все от него

зависящее, чтобы ослабить удар: он плавно выровнял машину, выдержал ее над

землей до минимальной скорости и. .

Тут все находившиеся поблизости, как по команде, бросились навстречу

самолету. Это тоже одно из незыблемых правил поведения на аэродроме: мало ли

как может обернуться аварийная посадка! Летчика может зажать в

деформированной кабине, может вспыхнуть пожар — поэтому первая помощь

должна быть наготове.

На бегу мы видели, как машина, поднимая облака пыли, бьется о неровности

грунта. Из песчаных клу-

334

бов неожиданно, как какие-то совершенно самостоятельные, неизвестно почему

летающие по воздуху предметы, выскакивали отломившиеся куски крыльев, шасси, оперения. Наконец самолет (вернее, то, что от него осталось) в последний

раз подпрыгнул, оттолкнувшись, как с трамплина, от очередного бугра, ткнулся в

землю носом и, перевернувшись на спину, упад вверх брюхом — скапотировал.

— Все под хвост! Взяли!

И вот фюзеляж (ох, какой он, оказывается, тяжелый!) приподнят, кто-то

подныривает под него, с облегчением убеждается, что фонарь кабины летчика

открыт, и начинает перерезать привязные ремни. Действовать приходится не

мешкая. Из раскроившихся баков течет бензин, его парами пропитано все вокруг, а тут же рядом еще горячие выхлопные патрубки мотора, аккумулятор, разорванная, спутавшаяся, во многих местах замкнувшаяся накоротко

электропроводка. . Скорее!

Наконец Самусева вытащили. Он без сознания, но, кажется, жив. Вроде даже

и повреждений особенных у него нет, если не считать ушибов и поверхностных

рваных ранений. Впрочем, лицо летчика залито кровью, глаза закрыты, да и мы

сами — медики не сильные: судить сколько-нибудь надежно о состоянии

раненого не можем.

К счастью, на сей раз наше первое впечатление оказалось правильным. Уже

через неделю, навестив Мишу в госпитале, мы застали его всего перевязанного, с

лицом, густо измазанным зеленкой («Как у клоуна»,— мрачно заявил нам сам

больной), но явно находящегося на пути к выздоровлению.

Однако самое удивительное — ради чего я и вспомнил этот давний случай —

началось потом.

Главный конструктор разбитого самолета воспринял известие о случившемся

очень остро. В сущности, его реакцию легко понять, тем более что пресловутая

воздушная тревога, с которой началась вся катавасия, оказалась ложной: никакие

вражеские самолеты к нашему аэродрому не летели — в начале войны наличие

тревоги, когда не нужно, равно как и ее отсутствие, когда нужно, было не в

редкость. Получалось действительно обидно: без всякой реальной причины

разбита опытная машина, та самая драгоценная опытная ма-335

шина, ради спасения которой от, увы, несуществовавшей опасности и поднял ее в

воздух Самусев.

Повторяю, эмоции главного конструктора можно понять. Вполне естественно

было и то, что он, вспылив и обладая к тому же в то время немалыми

административными возможностями, приказал:

— Летчика с испытательной работы снять! Выгнать его немедленно!

Слов нет, отдать такое приказание сгоряча было довольно простительно. Не

следовало только, пожалуй, потом особенно настаивать на его выполнении.

Кстати, летчик, который постоянно вел эту машину, с полной

определенностью высказался в том смысле, что, случись с мотором то же самое в

любом очередном испытательном полете, он сам — ведущий летчик — никак не

взялся гарантировать, что сумел бы благополучно добраться домой. Правда, в

последнем случае авария была бы списана на счет неизбежных издержек

испытательной работы и, конечна, никак не вызвала бы столь громкого

резонанса.

Поначалу грозный приказ о снятии Самусева с работы никого особенно не

испугал: посердится, мол, начальство и забудет. Но, увы, расчет этот оказался

несостоятельным. Через несколько дней последовал суровый запрос: