Нет, все-таки хорошо, что мир цветной!.
Самолет лежит в глубоком развороте. И Крым и омывающие его
разноцветные воды медленно вращаются вокруг конца нашего левого крыла.
Штурман, поколдовав над навигационной линейкой, называет двузначную цифру
— наш обратный курс.
И вот мы идем этим курсом. Далеко впереди проступают очертания облачных
масс — к сожалению, зловредный фронт, так осложнивший наш полет на юг, никуда деваться не мог. Придется пересекать его снова.
Издали фронтальная облачность имеет вполне невинный вид — что-то вроде
гигантской порции взбитых сливок. Но мы уже ученые — знаем, что делается
внутри этих «сливок»! Залезать в них определенно не хочется. А верхняя кромка
облаков намного выше нас. Придется обходить фронт верхом (нам же было
велено действовать «по собственному усмотрению, сообразно обстоятельствам»).
И я перевел самолет в набор высоты.
Семь тысяч метров. . Восемь. . Девять. .
Только на десяти с половиной километрах неровные контуры верхней кромки
облаков стали проектироваться перед нами точно на линии горизонта — мы
вышли, наконец, на их высоту. И, надо сказать, вышли вовремя: фронт был уже
под нами.
«Двойка» шла над самыми облаками. Временами она даже врывалась в
отдельные выпучившиеся к небу верхушки и тут же, вздрогнув, будто
отряхиваясь, вновь выскакивала наружу. Перед нами бежала, то проваливаясь на
сто-двести метров вниз, то приближаясь и даже сливаясь с нами, тень самолета в
радужном ободке.
Подумав о том, что творится внутри подпирающей нас необъятной облачной
массы, я позволил себе удовлетворенно крякнуть: летим, мол, выше всякой
погоды и в ус себе не дуем. На сей раз мы ее, кажется, перехитрили!
Иными словами, я впал в легкомысленное самодовольство, и справедливая
судьба позаботилась о том, чтобы оно было достойно и без промедления
наказано. Сделать это судьбе было нетрудно, благо далеко не
222
одной лишь плохой погодой исчерпывается перечень возможных в воздухе
неприятностей.
Неожиданно наш корабль резко, будто кто-то схватил его за конец крыла, потянуло вправо. Чтобы парировать этот непонятный, а потому особенно
внушающий тревогу разворот, я энергично нажал на левую педаль руля
направления. Куда там! Всей силы моей ноги оказалось мало.
— Летчики, что с курсом? — недовольно спросил, обернувшись к нам, штурман.
Ответив ему только не очень ласковым взглядом, я бросил Аржанову!
«Помоги держать машину», — и стал поспешно крутить влево штурвальчик
триммера руля направления. Так втроем — триммер, Аржанов и я — мы, наконец, прекратили дальнейший заброс корабля с курса.
Но в чем все-таки дело? Кто с такой силой тащит наш самолет в сторону?
Первая мысль: отказал крайний мотор. Но нет, и по показаниям приборов и
на слух все моторы работают исправно.
Неужели что-то с управлением? В памяти еще свежа прошлогодняя история
на «МиГ-девятом», когда у меня в полете деформировались и разрушились
стабилизатор и руль высоты. Может быть, сейчас нечто подобное случилось с
килем и рулем направления?
— Экипажу осмотреть видимые части корабля.
Но едва успел я дать эту команду, как в СПУ раздался протяжный, явно
раздосадованный голос Беспалова:
— Вон он, сукин сын!
Развернутые комментарии бортинженера по поводу недопустимых действий
таинственного сукиного сына были прерваны моим вопросом:
— Ладно, Порфирьич, потом доскажете. . А сейчас прошу толком: кто и
почему — сукин сын?
Сукиным сыном (точнее сукиными детьми) оказались створки капота
четвертого мотора — металлические лепестки, регулирующие проток воздуха
сквозь капот. Они самопроизвольно полностью открылись и торчали, как
блестящий, красивый, но действующий, подобно сильному тормозу, нимб вокруг
мотогондолы, Впоследствии, на земле, выяснилось, что это произошло из-за
случайного замыкания в тумблере управления створками: на его контакты попала
своевременно
223
не удаленная на заводе стружка. Недаром говорят, что во всей электротехнике, электронике, радио, телевидении, радиолокации существуют всего два
возможных дефекта: отсутствие контакта, когда он нужен, и наличие контакта, когда он не нужен. С последним дефектом и пришлось столкнуться нам.
Однако бед он наделал изрядно: мало того, что машину едва удавалось
удержать от самопроизвольного разворота, срыв потока с растопырившихся
створок вызывал тряску хвоста, а главное, под действием столь мощного тормоза
сильно упала скорость полета. Корабль начал грузно оседать в клубящиеся под
нами фронтальные облака. Пришлось опять перевести моторы на полный газ. От
заданного нам режима полета снова не оставалось ничего: ни высоты, ни
скорости, ни даже характеристик работы винтомоторной группы! Что поделаешь?
Обстоятельства, сообразно которым нам было предписано действовать, упорно
складывались против нас!
Но на этом поток неприятностей не кончился. Едва скорость перестала падать
и начала даже медленно, ползком — километр за километром — увеличиваться, как самолет вздрогнул, слегка клюнул носом и. . вновь стал замедлять свое и без
того не бог весть какое стремительное движение вперед.
Что за проклятие! Что там еще стряслось? Не многовато ли «вдруг» для
одного полета?
На сей раз долго раздумывать о причинах очередной неприятности не
пришлось: и у летчиков и у штурмана на приборных досках загорелись
сигнальные лампочки «Люки открыты».
Все попытки штурмана закрыть их оставались безуспешными: по-видимому
цепь где-то замкнулась на открытие.
По времени грозовой фронт должен был вот-вот кончиться. Оставалось
протянуть совсем немного. И многострадальная «двойка» тянула. На минимально
допустимой скорости, с ревущими на полном газу двигателями, ощетинившись
не ко времени вылезшими створками мотора и торчащими вокруг разверзшегося
брюха люками, то зарываясь в неспокойные облачные верхушки, то натужно
выползая ив них, — но тянула! Мы с Аржановым сидели в каких-то странных, непривычных позах, до отказа отклонив педали и вывернув штурвалы, и ждали, когда можно будет, наконец, сни-224
жаться. Казалось, не машина везет нас в небе, а мы сами, мышцами собственных
рук, удерживаем ее от того, что ей — по сугубому неразумию — так хочется
сделать: провалиться в глубь облаков, в разрушительную болтанку, обледенение, электрические разряды.
Верхняя кромка облачности, будто отчаявшись проглотить нас, стала полого
уходить вниз в тот самый момент, когда стало ясно, что больше держать высоту
невозможно. Впрочем, это ощущение обманчиво: если бы фронт начал таять на
десять, двадцать, пятьдесят, сто километров дальше, будьте спокойны, прошли
бы и эти километры, не снижаясь!
Но так или иначе облачность — спасибо ей! — стала, наконец, уходить из-под нас: полоса фронта кончалась. Мы прибрали газ и покатились вниз, как на
салазках с огромной, десятикилометровой невидимой горы.
* * *
Снова мы — в который раз за этот день — на заданной высоте и заданной
скорости полета. Продолжаем безуспешные попытки закрыть створки мотора и
люков. Бортовой электрик Лосев вносит предложенная
— Командир! Давайте я пролезу в бомбовый отсек и посмотрю — может
быть, там, в концевых выключателях, заедание. .
Подумав немного, я спросил:
— У вас там есть чем привязаться? Какой-нибудь трос или веревка?
— Есть, командир. Здоровенный канат.
— Ну ладно. Разгерметизируем машину, откроете выход из своей кабины в
бомбовый люк, не снимая — смотрите! — парашюта, обвяжитесь канатом и
лезьте потихоньку. Кормовому механику обкрутить веревку вокруг стойки и все
время выбирать слабину.
