мало заботящегося о том, какое впечатление он производит на окружающих.

Может быть, в этом и заключалась одна из причин того, что впечатление он

неизменно производил самое сильное.

— Кутузов! — уважительно сказал Аржанов, кивнув на Туполева.

Действительно, в одиноко стоящей фигуре главного конструктора было что-то от полководца, в раздумье озирающего поле предстоящей битвы. Впрочем, 180

в данном случае так и было: вряд ли зеленое, не очень ровное летное поле

заводского аэродрома воспринималось Туполевым в тот момент иначе.

На взлете я был очень занят: что ни говори, а первый полет — это первый

полет! И тем не менее не мог не зафиксировать в каком-то уголке своего

сознания, что точно в момент отрыва в левом окне кабины промелькнула

одинокая фигура плотного, коренастого человека в генеральской фуражке.

Взлет прошел нормально. Самолет слушался рулей так, как оно и положено

машине подобного тоннажа: невозможно, конечно, было требовать от него

чуткой, будто у истребителя, реакции на миллиметровые — почти мысленные —

отклонения ручки. Здесь нужны были совсем другие движения: широкие, свободные, размашистые.

В полете сразу почувствовалось, что машина гораздо «мягче», чем все

известные мне ранее. Под действием воздушных порывов корабль «дышал» —

его крылья мерно, в плавном танцевальном ритме изгибались в такт колебаниям

воздушной среды. Увидев это, я по ассоциации подумал о руках балерин в

«Лебедином озере» (да простят мне любители балета это кощунственное, с их

точки зрения, сравнение).

А все внутреннее содержимое кабины—кресла пилотов, приборные пульты, даже подвесные вентиляторы — при малейшей болтанке попросту тряслось.

Тряслось и шумело на разные голоса: дребезжало, громыхало, звенело, скрипело.

Со временем это стало привычным. Но в первом полете на новом самолете

каждая его особенность, включая не имеющие ни малейшего делового значения

мелочи, воспринимается особенно остро.

Но вот мы набрали заданные восемьсот метров, вышли из зоны болтанки в

спокойные слои воздуха, и в кабине сразу стало тихо. То есть, конечно, продолжали гудеть моторы, но этот шум, сколь он ни силен, как-то не доходит до

сознания, наверное, потому, что он ровный. Другое дело — малейший перебой в

работе моторов или любой иной прерывистый, немонотонный звук — он будет

замечен сразу. Шум и его восприятие сознанием — оказывается, разные вещи.

Человек, уснувший у включенного радиоприемника, просыпается, если вдруг

передача заканчивается и наступает тишина.

181 Итак, в кабине стало тихо.. Я вывернулся, как только мог, и в такой

акробатической позе взглянул на показания приборов на пульте бортинженера.

Вскоре, всего через несколько полетов, я отказался от подобных гимнастических

упражнений, так как убедился, что, когда за пультом бортинженера Беспалов, в

моторных приборах можно не думать.

Под нами проплывали малознакомые мне места: какие-то дороги, леса, поля. . Большую помощь в построении маршрута оказал мне Аржанов. Он-то

знал здесь буквально каждый кустик и помог вывести машину на последнюю

предпосадочную прямую так, чтобы избежать излишних змеек и доворотов в

последний момент, перед самой землей.

Вот и аэродром. Чуть-чуть прибавив газу — только бы, боже упаси, не

разогнать в последний момент тщательно установленную скорость! —

переползаем последние препятствия на самой границе летного поля. Так.

Хорошо. Препятствия пройдены. Теперь убираем газ всех четырех моторов до

упора. Штурвал на себя — и самолет мягко касается колесами земли.

В самом конце пробега мы подкатываемся к стоящему по-прежнему в полном

одиночестве Туполеву, Пока машина была в воздухе, он прошел в то место, где, по его мнению, мы должны были закончить послепосадочный пробег, если

приземлимся точно в начале аэродрома. Так оно и получилось.

— Ну, силен старик!—уважительно заметил наш бортрадист. — Оба раза

угадал: и на взлете, и на посадке.

Угадал? Вряд ли. . Дело в том, что способность так «угадывать» Туполев

проявлял не раз и не два. Проявлял даже в таких сугубо нестандартных, не

имеющих привычных прецедентов случаях, как взлет предельно перегруженного

самолета, уходящего в рекордный дальний перелет. В то летнее раннее утро, когда АНТ-25 Чкалова, Байдукова и Белякова взлетал с бетонной дорожки

подмосковного аэродрома, чтобы, пролетев над Северным полюсом, через 63 часа

16 минут приземлиться в Америке, в то утро среди многих присутствующих,

которые пытались предсказать место отрыва, верно определил его один лишь

Туполев.

В общем, для «угадал» набирается многовато совпадений.

182 Недаром имеет столь широкое хождение множество легенд об этом его

свойстве: и как Туполев, посмотрев однажды на самолет другого конструктора, на глаз, без всяких расчетов, определил, в каком месте конструкция «не держит»,

— и действительно, самолет в этом самом месте сломался. И как в другой раз, перелистав объемистый том аэродинамических расчетов, в итоге которого

выводилась ожидаемая величина максимальной скорости полета новой машины, Туполев — конечно, снова на глаз — назвал другую цифру, которая и

подтвердилась, когда дело дошло до летных испытаний. И многое другое в

подобном роде. Рассказывали, что каждый сотрудник туполевского

конструкторского бюро, которому удавалось при обсуждении какого-нибудь

технического вопроса в чем-то переспорить Главного, немедленно получал

премию, повышение в должности или иной знак поощрения.

Не знаю, что в этих легендах правда, а что — домысел (но ни в коем случае

не вымысел!). Симптоматичен, во всяком случае, сам факт их существования.

Трудно сказать, какой из множества самолетов АНТ (так обозначались

самолеты конструкции Туполева в довоенные годы) или Ту (такое обозначение

было принято к началу войны) — «самый лучший». Вряд ли вообще возможно

распределить самолеты, так сказать, в порядке убывания достоинств. Одна

машина сильнее в одном, другая — в другом. Не знаю, спрашивал ли кто-нибудь

мнения на сей счет самого Туполева. Но подозреваю, что, если бы ему задали

подобный вопрос, он вряд ли ответил бы на него. Скорее всего, отшутился бы.

Или, возможно, отмолчался — благо умел это делать весьма выразительно.

Впрочем, и сказать — когда считал нужным — он умел так, будто бритвой

резануть! Старожилы туполевского КБ и по сей день помнят, как однажды они

дружно ругали некое лицо, занимавшее в авиации не последний пост и

совершившее что-то не так, как надо. Прорабатывали означенное лицо азартно и

многословно. А когда красноречие участников этого содержательного

собеседования стало иссякать, Туполев, до того молчавший, изрек:

— Самое страшное — это дурак с инициативой.

Высказанная им формула — дурак с инициативой — прочно прижилась. Ее

помнят, цитируют, опе-

183

рируют ею в спорах.. Да, припечатать точным словом он мог!

Иногда этим и злоупотреблял..

Бывало, однако, и иначе — неожиданно спокойная реакция в ситуациях, в

которых, казалось бы, невозможно было ожидать от Главного ничего другого, как

полной порции громов и молний.

При подготовке к первому вылету нового опытного самолета произошла

поломка — развалилась турбинка вспомогательного силового агрегата. Поломка, в общем, мелкая, но очень уж не ко времени случившаяся — вылет задерживала.

В возникшей, как всегда в подобных случаях, обстановке повышенной

нервозности Туполев вызвал своего заместителя Л. М. Роднянского (который мне

и рассказал о последовавшем разговоре), ответственного за систему, в которую

входила злосчастная турбинка, и спросил:

— Скажи, это ты нахомутал или кто-нибудь другой? Может быть, КБ, в