одна лишь верхняя ее половина; соответственно уменьшаются по крайней мере

вдвое и шансы на успех атаки — это не так уж мало!.

Нигде скорость полета не ощущается так, как на бреющем!

Этому есть точное научное объяснение: оказывается, человек субъективно

судит о скорости своего движения не столько по линейному, сколько по угловому

перемещению окружающих предметов.

Поэтому даже на современном сверхзвуковом самолете, летящем со

скоростью полторы, две и более тысяч километров в час, летчик физически

ощущает эту скорость, разве если по дороге попадется какая-нибудь случайная

облачная верхушка. «Случайная» потому, что на высотах, на которых

выполняются сверхзвуковые полеты, и облачность-то бывает не часто.

А вот на бреющем полете, даже при весьма скромной скорости, которую

развивал наш Ще-2, набегающая под самолет земля сливается в сплошную

пелену, Управлять машиной приходится точно, без баловства: случайное

снижение хотя бы на несколько метров, которое на другой высоте осталось бы

просто незамеченным, здесь грозит последствиями непоправимыми! На бреющем

полете летчик воочию убеждается — иногда с удивлением, а порой и с

раздражением, — какая она, в сущности, неровная, поверхность нашей планеты: лес сменяется озером, озеро — болотом, болото — снова лесом. То возникает

какой-то пригорок, то овраг, то отдельно растущее, но тоже не вполне

безразличное для нас дерево. Повинуясь мягким движениям штурвала, самолет

летит по сложной волнистой траектории, педантично повторяющей капризы

рельефа местности.

Но опасность ткнуться в какое-нибудь наземное препятствие не была для нас

единственной. Существовали еще фашистские истребители, из-за которых, в

сущности, мы и избрали такую, почти нулевую высоту полета. Поэтому, полностью занявшись пилоти-151

рованием, я поручил сидевшему рядом со мной механику Дмитрию Павловичу

Сергееву во все глаза следить за небом и немедленно докладывать обо всем

существенном, что он там узрит.

Так мы и двинулись- курсом на восток.

Через полчаса полета я послал механика взглянуть, как там себя чувствует

наш пассажир. Вернувшись, он довольным голосом доложил:

— Спит. Я его, чтоб не замерз, укрыл чехлами от моторов.

От этого сообщения мне стало нехорошо. Моторные чехлы за время

употребления насквозь пропитались маслом. Нетрудно было представить себе, как скажется соприкосновение с ними на щегольском подполковничьем

обмундировании Твардовского! Мне (конечно же, мне: за все происходящее на

борту отвечает командир) явно предстояла трудная защита. И я уже готовился

построить ее на вольном пересказе басни Крылова «Пустынник и медведь», по-видимому полагая, что литературные примеры должны подействовать на нашего

гостя надежнее любых других.

Полет продолжался. Скоро пейзаж западных окраин страны — сплошные

леса, озера и болота — должен был смениться полями и перелесками

центрального района. Вот появились и первые признаки этого: какая-то более или

менее просторная полянка в лесу, затем лысый холмик, а вон слева выплывает и

настоящее поле.

Но не успел я отметить в своем сознании появление этого первого на нашем

пути поля, как вдруг. .

* * *

Боюсь, читателю могут надоесть эти без конца повторяющиеся «вдруг». В

свое оправдание скажу одно: любому летчику-испытателю они надоели

несравненно больше!

Итак — все-таки вдруг! — едва мы поравнялись с полем, как отказал правый

мотор. Отказал мгновенно, без намека на какие-то предупреждения, и притом

начисто!

В то время вообще добрая половина всех летных происшествий (а при них-то

как раз и проявляются ярче всего такие категории, как интересующие нас везение

и невезение) происходила именно по причине отказа моторов. Сейчас такой отказ

— большая ред-

152

кость, а на многомоторных пассажирских самолетах к тому же и не бог весть

какая опасная редкость: если, паче чаяния, она все же произойдет, то

современный воздушный лайнер способен продолжать горизонтальный полет и

благополучно дойти .до аэродрома назначения даже при выходе из строя

половины установленных на нем двигателей.

Но наш Ще-2 на одном моторе не летел. Точнее — летел только со

снижением. А снижаться-то как раз нам было некуда — и так земля мелькала под.

самыми колесами.

Чтобы сделать энергичный разворот в сторону спасительного поля, пришлось

сначала горкой вытащить самолет на высоту хотя бы нескольких метров. Иначе, накренившись (без чего разворота на самолете, как известно, не получается), мы

воткнулись бы левым крылом в землю. Из-за этой горки полностью растаял весь

имевшийся у нас и без того небольшой запас скорости. Но теперь он был уже

больше не нужен — поле прямо перед нами. . Еще мгновение — и машина, подпрыгивая и переваливаясь с крыла на крыло (все-таки это был не аэродром!), покатилась по земле. От момента отказа мотора прошло, наверное, секунд

тридцать-сорок.

И столько срочных дел было в весьма резвом тем не переделано за это время, что ни о каком сознательном осмысливании происшедшего не могло быть и речи.

Так, наверное, спасается от грозящего поражения шахматист, попавший в

жестокий — вон уже пошел флажок на шахматных часах! — цейтнот. Он

чувствует, что в принципе выигрыш есть (последующий спокойный анализ

подтвердит это), но ведут к нему только так называемые единственные ходы. Их-то и надо делать твердой рукой без секунды промедления. Только их! Думать в

том смысле, который мы обычно вкладываем в это слово, нет времени. Весь

расчет на «подкорковую» интуицию. Впрочем, и сама-то интуиция формируется

не иначе, как на базе опыта, многократного анализа возможных ситуаций, разбора множества былых своих и чужих удач и неудач. Так создается интуиция

у шахматиста. Так же — и у летчика. .

Не мудрено, что, остановившись после короткого пробега по столь

гостеприимно приютившему нас полю,

153

я молча уставился перед собой, дабы немного переварить ход событий.

Но тут отворилась дверка, соединяющая кабину летчиков с основным

отсеком фюзеляжа, и раздался бодрый голос нашего хорошо выспавшегося

пассажира:

— Что, уже прилетели? Москва?

Пришлось любезным голосом хозяина, извиняющегося перед гостями за

задержку начала званого обеда, объяснить Александру Трифоновичу, что

прилетели, конечно, да, но что касается Москвы, то, к сожалению, нет. .

Из деревни, разбросанной по краю поля, к нам уже бежали мальчишки. За

ними пришли женщины и старики — встретить в деревне мужчину в годы войны

было редкостью. Наконец на полуторке подъехали солдаты с ближайшего поста

воздушного наблюдения (тоже, говоря откровенно, не бог весть какие строевые

орлы; фактически ребята на этих постах долечивали после госпиталей

полученные на фронте ранения).

Не сразу, но все же сравнительно быстро было установлено, что мы не

фашистский десант и не диверсионная группа, а равно не имеем явно

выраженных шпионских намерений. Немало способствовал этому Твардовский, и

не столько даже он сам, сколько незримо присутствовавший у нас на борту

Василий Теркин.

В последующие годы Александр Трифонович не раз вспоминал этот

насыщенный приключениями полет, с которого началось наше доброе, долгое

знакомство, предел которому положила только кончина этого замечательного

человека.

Обогревшись в избе у одного из местных жителей, мы все, за исключением

механика, завалились в кузов той же любезно предоставленной нам полуторки и, зарывшись в сено, двинулись за тридцать километров к ближайшей

железнодорожной станции.

По дороге стемнело. На станции тускло мерцали только синие огоньки