слова, но сам отлично знает, что поступал в жизни не всегда безупречно. Есть

поступки, о которых он глубоко сожалеет. Разумеется, и в будущем он, как

всякий человек, не застрахован от ошибок. Но чего — он обещает — не будет

никогда, это чтобы он пошел против своих собственных убеждений.

Я, разумеется, не помню сейчас слов, сказанных тогда Симоновым, текстуально, но смысл их забыть невозможно. И надо было видеть и слышать, какой овацией встретил их зал! Психологически такая реакция, мне кажется, объяснима: присутствуя на юбилейных собраниях и слушая то, что на них

обычно говорится, мы где-то в глубине подсознания все время вносим поправку

на «юбилейность» происходящего — чувствуем, что в действительности не такая

уж сплошь розовая биография героя торжества. А тут откровенные, выстраданные- слова Симонова сразу поставили вещи на свои места, не оставили

возможностей для последующих «послеюбилейных» коррективов.

Пришлось мне впоследствии слышать — правда, от одного только человека

— и такое мнение, что ответное слово Симонова на этом вечере шло «не от души, а от ума». Понимал, мол, он сам, что есть в его биографии не лучшие страницы, которые участники вечера так или иначе хорошо помнят, независимо от всех

юбилейных славословий; вот и решил он, умница, сам пойти «навстречу

опасности», чтобы таким ходом лучше нейтрализовать ее.

Не могу с такой позицией согласиться. Во-первых — и это, наверное, главное

— слова Симонова на

474

том вечере прозвучали предельно искренне. Думаю, что, давно зная его, малейшую фальшь, будь она в этих словах, я бы обязательно уловил. Во-вторых, если уж говорить об уме, то не так-то это плохо, когда ум — особенно ум

незаурядный — направлен у человека на бескомпромиссную объективную оценку

своих суждений и поступков. Такая направленность ума не может не отложиться

и на душе. И, наконец, в-третьих — прожив после того вечера еще без малого

полтора десятка лет, Симонов ни разу не дал повода усомниться в том, что

сказанные им слова — не только слова. Как говорится, практика — критерий

истины.

Впрочем, стремление и умение Симонова говорить прямо и откровенно в

любой, самой широкой аудитории проявлялось неоднократно.

Мне в связи с этим запомнился другой вечер, о котором я уже упоминал, — в

подмосковном городе Жуковском. Любители книги (как их сейчас называют —

книголюбы) этого давно ставшего родным для меня города, в котором я

проработал почти всю свою сознательную жизнь, попросили меня вытащить

Симонова на встречу с его читателями-жуковцами. Симонов неожиданно легко

согласился, и вечер в переполненном (конечно же, переполненном) городском

Дворце культуры состоялся. Как всегда в подобных случаях, выступали читатели

— выступали иногда интересно, иногда не очень, а порой даже наивно, но —

характерная подробность — слушал их Симонов очень внимательно, я бы сказал, подчеркнуто уважительно и даже делал пометки в записной книжке. Потом он

читал стихи — читал много, без спешки, охотно исполняя просьбы прочитать то

или другое стихотворение. А потом началось самое интересное: Симонов отвечал

на записки. Отвечал, как я уже говорил, очень свободно, раскованно, с

подкупающей прямотой. Помню, среди записок была одна, автор которой

спрашивал, почему Симонов, переиздавая свои книги, более не включает в них

посвященное Самеду Вургуну стихотворение «Обед». Симонов очень спокойно

ответил:

— Я понимаю смысл вопроса. В этом стихотворении фигурирует Сталин как

большой интернационалист. Когда я писал стихотворение, я так Сталина и

воспринимал. Теперь я знаю, что настоящим интернационалистом Сталин не был.

А задним числом переписывать стихи, исключить из них упоминание о Ста-475

лине считаю неправильным. Поэтому и не помещаю их в выходящие сейчас

книги своих стихов.

Явное желание автора записки поставить Симонова в трудное положение, посмотреть, «как он будет выкручиваться», ушло, что называется, в песок.

Симонов вообще не стал выкручиваться, а прямо ответил на непрямо

поставленный вопрос.

Вот это — обезоружить хитрящего оппонента прямотой — он умел в

совершенстве.

* * *

Симонов смотрел на жизнь достаточно трезво. И, конечно, как и все мы, понимал, что полной справедливости на свете не бывает и реальную жизнь в.

этом смысле не переделаешь. Немало связывало его, конечно, и положение, как

мы сказали бы сейчас, ответственного функционера — одного из секретарей

Союза писателей. В те годы занимать подобный пост и ни разу не поступиться

своим мнением, своими убеждениями было практически невозможно. А к своему

положению Симонов относился отнюдь не безразлично; думаю, что к этому его

толкали соображения как осознанные (возможность приносить пользу литературе

и делать немало добра людям), так, вероятно, и подсознательные (естественное в

молодом, талантливом человеке честолюбие). Вот и вынужден бывал порой

делать шаги, которые не могли быть ему по душе — вроде повторной

«проработки» Михаила Зощенко в 1954 году. Более того: видел в этом свой

долг. . Хотя и этот, пусть своеобразно понимаемый, долг иногда сознательно

нарушал: будучи редактором журнала «Новый мир» и «Литературной газеты», публиковал произведения, не одобренные свыше, за что и подвергался

перемещению (правда, временному) на несколько ступеней так называемой

иерархической лестницы вниз. Наверное, будь он только «функционером», а не

известным писателем, это понижение, скорее всего, так и зафиксировалось бы.

Но, что ни говори, Симонов был Симоновым! Прочитав почти через 10 лет после

его смерти записки писателя «Глазами человека моего поколения», я липший раз

убедился в том, между какими Сциллами и Харибдами приходилось жить и

действовать ему и его коллегам по «высшему эшелону» власти в Союзе

писателей.

476 Но, какую бы должность он ни занимал, всегда, когда видел возможность

сделать что-то конкретное для восстановления попранной справедливости, этой

возможностью не пренебрегал. Особенно чувствителен он был к установившимся

ошибочным взглядам на творчество писателей и вообще деятелей культуры, как

здравствующих, так и ушедших из жизни, — тут присущее ему стремление к

справедливости сливалось с глубоким уважением к литературе, восприятием дел

литературных как своих глубоко личных.

Известно, что, например, публикация романа «Мастер и Маргарита»

осуществилась при активном участии Симонова. А когда в Доме литераторов

организовывалась — тоже по инициативе Симонова — выставка Татлина, на

которой экспонировались и его картины, и макеты архитектурных сооружений, и

даже построенный художником летательный аппарат «Летатлин», — Симонов

много, вникая во все мелочи, занимался подготовкой выставки, ее оформлением, добыванием находящихся в самых разных руках экспонатов, словом, всем, без

чего выставка никогда не имела бы такого успеха, какой получился в

действительности.

И в этой дотошности тоже весь Симонов. Если уж он брался за какое-то дело, то никогда не делал его «вообще». Отлично понимал, что так называемое общее

руководство и выдача того, что принято именовать ЦУ («ценные указания»), как

правило, совершенно недостаточно для доведения дела до успешного

завершения.

Особенно активен бывал Симонов, когда делал что-то (а он делал очень

много!) для своих коллег и друзей*. Ему было присуще остро развитое чувство

товарищества. Если он называл человека своим другом, то готов был ради него

на все: от пробивания необоснованно затертой рукописи или добывания квартиры

— и до готовности поговорить по душам, вникнуть во все, что волнует

собеседника, поддержать его в минуту жизни трудную всей силой своего ума и