Халхин-Гола.

Бои на Халхин-Голе стали, без преувеличения, едва ли не самым серьезным

испытанием для нашей Красной Армии с момента окончания гражданской войны.

Это испытание, как известно, было выдержано с честью. И полководческое

искусство советских военачальников, и советская боевая техника, и моральный

уровень, боевой дух наших красноармейцев и командиров (слова «солдат» и

«офицер» в то время в ходу не были) — все это оказалось выше, чем у наших, надо отдать им должное, очень сильных и хорошо подготовленных противников.

Но бои на Халхин-Голе развернулись жестокие. Чтобы нейтрализовать боевой

опыт, имевшийся у врага, пришлось многому учиться. Учиться в ходе боев, а

значит, ценой обиль-

470

но пролитой крови. Не такой уж малой оказалась эта «малая», как ее иногда

называли впоследствии, война. Даже после Великой Отечественной участники

боев на Халхин-Голе часто вспоминали об этом сражении.

Все это сейчас хорошо известно, и я напоминаю о событиях на Халхин-Голе

только для того, чтобы читатель представил себе, какое впечатление они должны

были произвести на Симонова — молодого, не достигшего еще полных двадцати

четырех лет человека, впервые столкнувшегося с войной лицом к лицу.

Впечатление было, действительно, сильное. И Симонов его не скрывал. Он

увидел, что война — это не литавры и фанфары, а прежде всего кровь и пот. He-просыхающий пот и большая кровь. Мне кажется, что именно тогда

сформировалось в нем стойкое неприятие шапкозакидательского течения в

литературе и искусстве, представленного фильмами типа «Если завтра война» и

книгами типа «Первый удар», — неприятие, о котором он никогда не упускал

случая напомнить.

Но — немаловажная подробность — война на Халхин-Голе на многое

раскрыла Симонову глаза, поразила, даже потрясла его, однако ни в малой

степени не повергла в панику. Поняв правду о войне, он счел своим писательским

и гражданским долгом не ужасаться, не воздевать руки к небу, а внедрять всеми

силами эту правду в сознание людей, что в те времена было не так-то легко —

концепция «малой кровью, единым ударом, на чужой территории» насаждалась

активно и целеустремленно. (Кстати, такую же, как и Симонов, позицию занял, вернувшись с финской войны, Алексей Сурков. «.. Враз не прорваться к победе

— вытерпеть, выдюжить надо. Тяжко? На то и война» — эти строки Суркова

Симонов вспоминал не раз.)

В довоенные годы Симонов писал, как известно, только стихи. В прозе он

обратился к Халхин-Голу лишь много лет спустя в романе «Товарищи по

оружию». Еще через некоторое время он к этому своему произведению несколько

охладел, подчеркнуто отделил его от трилогии «Живые и мертвые», хотя и по

хронологии событий, и по переходящим персонажам «Товарищи по оружию» эту

трилогию предваряют.

Много лет спустя мы с Симоновым ехали из Подмосковного города

Жуковского, где проходил его твор-

471

ческий вечер (к этому вечеру я еще вернусь), в ходе которого, отвечая на записки, он высказал, скажем так, очень сдержанное отношение к «Товарищам по

оружию». И вот по дороге домой, в машине, я спросил о причине подобного

отношения. Ответ был такой:

— Там много лишнего.

Нет смысла вдаваться в бесплодные сейчас рассуждения о справедливости

такой самооценки (мне, например, казалось, что если уж упрекать за что-то

автора «Товарищей по оружию», то скорее не за то, что в повести есть, а, напротив, за то, чего — а именно отражения событий и общественной атмосферы

нашей страны в те годы — в ней не хватало), могу засвидетельствовать одно: во

всем, что касалось войны как таковой, ее реального, не «романтизированного»

облика, переживаний человека в бою, роман написан с позиций именно тех

воззрений, которые сформировались в сознании Симонова тогда, в 39-м году, после Халхин-Гола.

* * *

И вот снова случайная встреча — уже в разгар Отечественной войны. И

снова откровенный, доверительный разговор. Симонов здорово умел именно так

— откровенно и доверительно — разговаривать с людьми. Я тогда только что

вышел из госпиталя, а Симонов оказался ненадолго в Москве — чтобы

«отписаться» между двумя фронтовыми командировками.

Слышавший от кого-то о моих, естественно, сменявших друг друга удачах и

неудачах на войне, Симонов высказался в том смысле, что, мол, изрядно мне

досталось. Я тоже был наслышан о том, как он ходил в боевой поход на

подводной лодке, высаживался с североморскими десантниками в тылу

противника, хорошо ознакомился с автоматным, пулеметным, минометным, артиллерийским — не знаю уж, какие бывают еще — огнем, от какового немало

поотлеживался в придорожных кюветах, а то и просто на сырой земле. Поэтому в

ответ на его слова сказал, что он тоже, насколько я понимаю, хлебнул на войне

лиха полной мерой.

Начавшийся в тонах полушутливых (я не раз замечал, что люди, особенно

молодые, часто говорят об опасностях — прошедших или будущих, — не

демонстрируя своего чересчур серьезного отношения к ним), 472

разговор быстро приобрел другую окраску. Симонов, согнав улыбку с лица, высказал убеждение, что корреспонденту на войне достается, конечно, меньше, чем летчику, но что самая трудная доля — у солдата: пехотинца, артиллериста, сапера. .

Я вспомнил эти его очень серьезно, даже с каким-то нажимом произнесенные

слова три десятка лет спустя, когда увидел сделанные по его инициативе, по его

сценариям и при его прямом участии, уже в последние годы жизни, фильмы о

солдатах. В них он постарался воздать должное тем, к кому война обернулась

самой трудной своей стороной.

И мне кажется это очень характерным для Симонова — придя в какой-то

момент к правильной, справедливой, общественно значимой мысли, рано или

поздно обязательно постараться донести эту мысль людям, в возможно более

убедительной, действенной, если можно так выразиться, самой «многотиражной»

форме.

* * *

Евгений Иосифович Габрилович в книге «О том, что прошло» очень точно

охарактеризовал довольно распространенное в жанре воспоминаний направление:

«медовые мемуары».

Так вот — Симонов в таких мемуарах не нуждается.

Я не знаю человека, который в своей жизни никогда не бывал бы не прав.

Бывал не прав и Симонов. Иногда настолько не прав, что сам до конца дней

своих не смог забыть об этом.

Но — и в этом он отличался от большинства — он умел учиться у жизни.

Умел делать выводы из ошибок — чужих и своих собственных (последнее, как

известно, часто бывает труднее). Умел, поняв, что был в чем-то не прав — тем

более, крупно не прав, — так прямо, во всеуслышание сказать об этом, как, пожалуй, никто другой из известных мне людей.

Пятидесятилетие Симонова отмечалось в Центральном Доме литераторов.

Большой зал Дома был битком набит, люди стояли в проходах, многие, кому не

хватило места, слушали в соседних помещениях радиотрансляцию юбилейного

вечера. Не хватало разве что

473

конной милиции. Широкая популярность писателя проявилась в самом что ни на

есть явном виде.

Вечер шел так, как положено: по адресу юбиляра произносились речи —

серьезно прочувствованные и полушутливые, подчеркнуто почтительные и

подчеркнуто фамильярные (в которых сквозило: «Вот с каким человеком я на

короткой ноге!»), но все без исключения — на то и юбилей — предельно

восхвалительные. Как правило, юбиляр в такой обстановке приходит в умиленное

состояние духа и начинает казаться самому себе — не зря ведь люди говорят! —

этаким ангелом без крыльев.

А Симонов, когда дело дошло до его ответного слова, встал и сказал, что он, конечно, очень признателен всем выступавшим за произнесенные ими добрые