пережитом за годы пребывания в шкуре летчика-испытателя и военного летчика.

В результате этих моих нездоровых устремлений и появилась моя первая

рукопись («Через невидимые барьеры»).

Свое сочинение я показал Э. Г. Казакевичу, который его одобрил и, действуя

уже по собственной инициативе, передал Александру Трифоновичу.

Впоследствии Казакевич рассказывал мне, что Александр Трифонович, бегло

перелистав несколько страниц рукописи, спросил: «Кто ему пишет?» Казакевич

ответил, что никто, автор пишет «себе сам», в чем нетрудно убедиться, сравнив

написанное с манерой его устной речи. Александр Трифонович просмотрел еще

несколько страниц, сказал, что прочитает весь материал как следует (потом я

узнал, что он вообще не любил пробегать рукопись «с пятое на десятое», а если

уж собрался прочитать какую-то из них, то старался, по возможности, делать это

внимательно и без пропусков). Закончился разговор тем, что Александр

Трифонович резюмировал: «Будем печатать».

Так и началась моя скромная работа в литературе с легкой руки двух

хороших людей — Эммануила Генриховича Казакевича и Александра

Трифоновича Твардовского.

Конечно, если бы я был в этом смысле исключением, то для характеристики

Александра Трифоновича

463

данный факт никакого интереса не представлял бы. Однако то же самое, что и я, могут сказать о себе многие литераторы, пусть далеко не первого ряда по своему

литературному калибру, но стоящие на той же гражданской позиции, на тех же

концепциях восприятия жизни и людей, которые исповедовал и всеми силами

поддерживал сам Александр Трифонович. А это уже, как говорится, факт не

моей, а его биографии.

В редакции «Нового мира» начала шестидесятых годов я как-то очень скоро

прижился, почувствовал себя своим человеком. Когда выкраивалось свободное

время, приходил туда не только по делу, но и без дела — «просто так», поговорить, попить кофейку, иногда почитать интересную верстку, которая по

причинам, от редакции не зависящим, до меня как подписчика «Нового мира», увы, не дошла бы.

И тут очень интересно было наблюдать Александра Трифоновича, невольно

сравнивая его со многими известными мне людьми, занимавшими так

называемые «ответственные посты» — в промышленности, в военном ведомстве, в литературе.

Прежде всего обращало на себя внимание полное отсутствие в поведении

Александра Трифоновича, к сожалению, довольно распространенных на

определенных иерархических этажах нашего общества «генеральско-депутатских» манер.

Скорее, даже напротив: иногда он любил подпустить в разговоре что-то с

небольшим внешним налетом этакой глубинной деревенской простоватости, хотя, конечно, никого эта «простоватость» в заблуждение не вводила.

Ни разу я не слышал, чтобы Александр Трифонович не то чтобы

подчеркивал, но даже чтобы вскользь дал понять о своей близости к сферам

руководящим (вроде: «Об этом надо будет поговорить в ЦК», или: «Вчера Никита

Сергеевич мне сказал.. »), хотя в действительности был в эти сферы вхож. Более

того: всячески стремился эту «вхожесть» использовать на благо литературе, да и

не только литературе.

Вхож в сферы — был. Но не «витал» в них! И взоры его были направлены не

только и, наверное, не столько вверх (как это нередко случается с людьми, удостоившимися выдвижения на «посты»), но и вниз, и вбок.

464 И к людям он относился хотя и не универсально любовно, но внимательно —

так сказать, штучно. Не обходился удобным обобщением «народ», а видел в

каждом человеке, с которым соприкасался, именно отдельного человека.

Может быть, мелкая, но, как мне кажется, характерная подробность: поздравительные письма к Новому году, Дню Победы и другим праздничным

дням, приходившие из редакции «Нового мира». Кто не знает этих

поздравительных посланий! Обычно это печатный бланк, чаще всего даже без

обращения к адресату (лишняя работа — еще обращение каждый раз

впечатывать!), с небрежной даже не подписью, а скорее визой руководителя

поздравляющей организации. Читая такое послание, ясно представляешь себе

секретаря, который, ворча, заготовляет по имеющемуся списку пухлую пачку

поздравлений и тащит их на стол высокому шефу, а тот, не отрываясь от текущих

дел и разговоров, почти не глядя, ставит на каждом листке свою подпись —

закорючку.. Кто из нас не получает подобные послания десятками? Получает, просматривает — и выбрасывает.. В общем, уровень эмоций получателя вполне

соответствует уровню эмоций отправителя.

Но «новомирские» поздравления я храню. И не только потому, что на

большинстве из них вижу подписи нескольких далеко не безразличных мне

людей (которым, я знаю, в свою очередь был не вполне безразличен и я сам), а

прежде всего — из-за приписок Александра Трифоновича. В каждой из них — то

самое не «обобщенное», личное отношение ко мне — как к каждому человеку, к

которому он обращался.

Вот маленький листок с поздравлением ко дню 1 Мая (к сожалению, не

сохранился конверт с почтовыми штемпелями, поэтому трудно установить, какого года). Конечно — первый экземпляр: из «Нового мира» письма под

копирку не приходили. Казалось бы, что в подобной ситуации требовалось от

Александра Трифоновича? Подписаться — и все. А он подписывается — и делает

теплую приписку: «Рад за Ваши успехи, дорогой М. Л.!» (видимо, дело было

после какой-то моей публикации, показавшейся ему удачной).

А в поздравлении к Новому, 1965-му, году — юбилейному для «Нового

мира» — Александр Трифонович добавляет от руки к печатному тексту:

«Спасибо за

465

записки в № 1 (или 2)». Тут это «или 2» в скобках характерно: он не терпел того, что называется «стрепануться», и, не имея твердой уверенности, что мой

материал пойдет в первом номере, хотел быть точным и в своем «спасибо».

Особенно много приписал Александр Трифонович к письму — кстати, тоже

довольно большому и весьма нестандартному по содержанию, — которое я

получил из редакции «Нового мира» к 50-летию наших Вооруженных сил. Тут

после слов о том, что, мол, несколько лет назад читатели узнали меня как

писателя, Александр Трифонович делает от руки развернутую сноску: «Я

значительно раньше узнал Вас, дорогой Марк Лазаревич, как пилота, о чем Вы, надеюсь, тоже помните!»

Я не стал бы хвастать этими дорогими для меня свидетельствами доброго, внимательного отношения Александра Трифоновича, но уверен: немало людей

могут похвастать тем же и показать подобные же листочки бумаги с приписками, сделанными рукой Александра Трифоновича.

Но, при всем характерном для него человечном отношении к людям, невозможно было воспринимать его как этакого рождественского деда. Он бывал

очень разный (интересно, что данное свойство — бывать очень разным — я не

раз наблюдал у людей значительных, крупнокалиберных, например у С. П.

Королева, у А. Н. Туполева. .).

Так, долгое время, бывая в редакции «Нового мира», я наблюдал Александра

Трифоновича лишь с одной стороны: видел его спокойным, доброжелательным, внимательным к собеседнику. Но вот однажды я сидел в его кабинете в «Новом

мире» и во время нашего разговора в комнату зашел сотрудник редакции, чтобы

высказать (как я понял, вторично) свое несогласие с каким-то ранее принятым

решением. Вообще-то сам факт его появления с подобным делом в кабинете

главного редактора свидетельствовал о том, что в принципе такое было

возможно: «передокладывать» начальству (чего, как известно, страшно не любят

чиновники) в «Новом мире» не возбранялось. Но то — в принципе. А в данном

случае Александр Трифонович возвращаться к ранее рассмотренному и

решенному им вопросу не захотел. Он обратил к вошедшему свое, ставшее