Это показали камеры в ходе множества секретных фотосессий, которые проходили параллельно с медицинскими обследованиями. На следующее утро после дня рождения меня приветствовали родители, наконец объединившиеся в своей стратегии. Пока я сладко спал и посещали меня лишь обычные причудливые сны, присущие нашему виду последние два миллиона лет, они всю ночь не сомкнули глаз, составляя список вопросов, на которые мое все более упрямое тело должно было отвечать. Будет ли аналогичное вторжение зафиксировано на кинопленку или устройства видеозаписи, которые, как пронюхали шпионы «Полароида», тестируются «Сони» и «Джей-ви-си»? Поменяется ли что-то, если фото будут черно-белыми? С одной вспышкой, с двумя вспышками, с зеленым и красным фильтрами и черными шторами? В разных местах и пейзажах? Ночью, когда я сплю, а чужак может потерять бдительность? Под кроной деревьев, в зоопарке или этнографическом музее? Ведь естественная среда обитания, к которой привык неандерталец, уняла бы любые кровожадные намерения для его грубого вмешательства? Что, если я закрою глаза? А если закрою лицо одной рукой, обеими руками или всего несколькими пальцами? Еще нужно было изуродовать себя клоунским макияжем, превратить свое лицо в шарж с помощью усов, шрамов и густых бровей, как те, что я нацарапал на его изображении на берегу Чарльз-ривер? Что, если я надену маску, как Зорро или Флэш Гордон, или помещу между нами своих любимых супергероев Человека-паука или Бэтмена? Помешают ли ему Порки Пиг или Микки Маус? А что, если я полностью завернусь в джутовый мешок?

Из всех вариантов только последний остановил вторжения этого неизвестного туземца. Он игнорировал все препятствия, которые мы создавали, все измененные обстоятельства и любой переход от коники к минольте, кодаку и обратно к Полароиду и его многочисленным моделям. Только когда я был полностью закутан, не оставляя на виду ни одного квадратного сантиметра кожи, он отказывался накладывать свои черты поверх моего лица. Не слишком-то полезное открытие, ведь я не мог прожить остаток жизни в мешке. Хотя мне было позволено одно эфемерное удовольствие: поскольку он, похоже, терпел две прорези для глаз, через шесть недель после катастрофического четырнадцатого дня рождения я смог бы свободно гулять по улицам на Хеллоуин. Восемь месяцев назад в Штатах состоялась премьера «Инопланетянина» Стивена Спилберга, в фильме симпатичный маленький пришелец гуляет по пригороду Калифорнии, не привлекая к себе внимания. Моя мама затащила нас с братьями на киносеанс, и теперь я ожидал чего-то подобного и в своей жизни.

Увы, мне больше никогда не пришлось так свободно разгуливать. Это внушало оптимизм, лишь пока мы выпрашивали конфеты, и я рассказывал каждому встречному и поперечному, что нарядился в костюм Мешка, жадного до конфет, а сам тем временем изголодался по компании и нормальности, мечтал об анонимной свободе играть с другими мальчиками, фантазировать, что похож на них, что завтра я пойду в школу, как они, и буду целовать девочек, как они, и играть в бейсбол, как они, и ходить на танцы, пикники и пляжные вечеринки, как они, как они. Вот только я не был таким, как они. Я вернулся домой, и дом показался мне тюрьмой. Мой мир был на самом деле ограничен стенами и окнами. Тем горше был вкус свободы. Кратковременный опыт, даже не позволивший хоть одним глазком увидеть Камиллу, разве что она скрыла горе под собственной маской, не был достаточно захватывающим, чтобы компенсировать следующие триста шестьдесят четыре дня страданий и притворства.

Но лучше признаться, что настоящим заключенным не положено ни дня на свободе. Все остальные дети могли играть в чудищ один вечер, потому что они не были похожи на меня, для них это лишь параноидальная тень, каждое появление которой на фотопленке связано с Вальпургиевой ночью, священным вечером, когда мертвые поднимаются из могилы, — а меня каждый день и каждую из моих ночей преследовал мертвец, разрушающий мое существование.

Я много лет думал, что он появился именно для этого. Разумеется, я бросил школу. Такое решение родители приняли в первые же выходные, даже не позволив мне проститься с друзьями, учителями, тренерами, в последний раз взглянуть на бассейн и бейсбольное поле. Отныне и пока не станет лучше, меня ждет домашнее обучение, объяснила мама. Мне запретили не только появляться в школе, но и вообще высовывать нос на улицу, где бродили вездесущие камеры и каждый до единого житель этой планеты — потенциальный хищник. Вся планета. Словно я куда-то мог сбежать сам по себе без водительских прав или паспорта. Я сидел взаперти, отгородившись от мира, как будто чумной. Родители систематически отказывали друзьям, которые приходили проверить, что могло случиться, почему самый популярный и смелый мальчик в классе внезапно стал изгоем.

Камилла не заглядывала, поскольку понимала, что получит от ворот поворот, зато притащился ее папаша, чтобы допросить, как прошли исследования в Нью-Йорке. Наши отцы, не будучи друзьями, уважали друг друга и хорошо ладили. Кэмерон Вуд специализировался на зрительном восприятии архитектуры на дальнем расстоянии и на том, как проект можно спроецировать на бумагу, а Джерри Фостер попытался сделать так, чтобы глаза миллионов потребителей мгновенно влюбились в изображения на этих листах бумаги. Во время своего визита доктор Вуд сообщил родителям, что его дочь, хоть у нее и разбито сердце, просит передать им, что готова при необходимости примчаться им на помощь.

Я не спустился поговорить с ним и не передал никакого сообщения для Кэм. Я допустил ошибку, доверив ей свой секрет, и больше на эту дорожку не сверну. Но даже если бы я захотел воссоединиться, каждый день, пока я заперт в клетке, а она порхает на воле, отдалял ее от меня. Да, она спрашивала, как там я, разумеется спрашивала, как иначе успокоить совесть, когда Кэм вкусила жизнь, свободу и стремление к счастью, но скоро, как кто-то, сосланный в ледяное изгнание, я исчезну из ее памяти, перестану быть даже силуэтом на горизонте ее жизни. Она найдет другого партнера по плаванию, ее будут целовать другие губы под другими деревьями и теми же звездами, а другие руки будут расслаблять ее мускулы и исследовать ее тело.

У меня началась депрессия. В течение первых полутора месяцев я хоть как-то сдерживал ее, с готовностью участвуя в медицинских и фотографических сеансах, так же как и мои родители, жаждущие некоторой отсрочки, воодушевленные чахнущей надеждой на то, что на рассвете следующего дня дикарь исчезнет так же внезапно, как и появился. Возможно, это усталость прервала преходящий восторг, или всему виной удручающие последствия прогулки на Хеллоуин, заставившие признать, что привычное, угасающее «я» не собиралось возвращаться ни к чему похожему на эту фотографию, приколотую над моим столом.

Я взбунтовался, чтобы спастись от непрекращающихся сожалений, жаливших острым жалом.

Нет, я не требовал выпустить меня наружу. Родители убедили меня, что подобная дерзость может привести к куда более строгому заключению, чем горько-сладкая безопасность нашего дома. Нет, я настаивал на том, чтобы в этих фотографиях был порядок, разумный график.

— Я чувствую себя, как зверь в зоопарке! — протестовал я, действительно употребив подобное сравнение. — Всегда готов по первому сигналу, а вы пялитесь на меня в видоискатель, когда захотите, делаете снимки, превращая их в сувенир. Я ненавижу тот момент, когда мы задерживаем дыхание, чтобы увидеть, выиграем ли на этот раз, — мы никогда не выигрываем!

Раз в неделю, только раз в неделю и не более.

Родители умоляли: зачем упрощать жизнь этому вурдалаку, зачем составлять расписание, на которое он может рассчитывать? Что, если мы упустим возможность застать его врасплох, усыпить его бдительность, подловить странный момент, когда он задремал или отвлекся?

Я оставался глух к их мольбам. К тому времени я был уверен, что посетитель не спит. Он был скрыт внутри, непоправимо внедрился под кожу или нависал надо мной, как зловредный туман. Я не делился этим тревожным предположением с родителями, вместо этого талдыча, что мне нужно управлять хоть чем-то в своей жизни, ограничить влияние чужака одним часом в неделю, притвориться, что в остальное время у него нет ко мне доступа. Наверное, это иллюзия, но, по крайней мере, это дало бы ему дар существования только в кратком временном промежутке, когда он вставлял свой лик между мной и камерой.