О, кровать, горячий душ, шампанское, которое молниеносно принесли прямо в номер, батареи, дарящие тепло, телефон, радио, телевизор, тренажерный зал на верхнем этаже и бар внизу, а снаружи — улицы, где ездят автомобили и горят фонари, где асфальт и дискотеки. Город! Самый южный уголок мира со всем очарованием приграничного города напомнил мне поселения, которые я видел в вестернах, здесь было все, что требовала современность, не говоря уже о туристах.
Стало шоком провести больше сорока дней в море — как Ной! — и попасть в город конца двадцатого века, устойчивый, надежный и цивилизованный. Я привык разделять взгляд Генри на мир — если не с каноэ, то, по крайней мере, с палубы судна, которое, несмотря на наши припасы и приспособления, все еще находилось во власти огромных волн и внезапных выкрутасов погоды. Так что, когда я позволил себе воспользоваться всеми устройствами и предметами роскоши, у меня еще оставалась способность смотреть, хотя и с возрастающей отчужденностью, на окружающую действительность широко раскрытыми глазами Генри, впервые увидевшего Гамбург, а затем Париж. Какое он, должно быть, испытал головокружение, очутившись во вселенной, столь далекой от его предыдущей жизни. Я недолго разделял недоумение Генри — да, пожалуй, это правильное слово, потому что для него мир, созданный промышленностью, был дикой природой, а бурный океан — нормальным явлением, тогда как мы принадлежали этой мягкой кровати в отеле, возвращавшей нас в зону комфорта, и не могли по-настоящему понять, каким оторванным от этого мира он, должно быть, себя ощущал.
И все же что-то от его дезориентации и недоумения осталось с нами. Всего каких-то пару часов назад мы столкнулись с враждебной окружающей средой, реальной опасностью на расстоянии не более чем точки компаса, поворотом невезения. Мы осознавали, как легко растаять нашей мимолетной цивилизации, чтобы мое тело стало подобно телу Генри, а Кэм уподобилась Лиз, чтобы мы превратились в Адама и Еву в начале времен, обнаженные под последними дикими ребрами Анд. Я понял: единственное, что действительно отличало меня от посетителя, — то, что ему не нужны были камеры, компьютеры, двигатели внутреннего сгорания и показания со спутников, чтобы прожить очередной день. Если какая-то катастрофа сотрет все изобретения, которыми человечество отгородилось от пасти природы, мы все либо стали бы Генри, либо погибли бы. Вирхов, Хагенбек, Пьер Пети, сам Дарвин не протянули бы и недели, если бы застряли на этих унылых пляжах, со всей их верой в прогресс, торговлю, оптимизацию и промышленность, все это сплошное очковтирательство, зыбкое, как сон. В этом отношении Генри стоял на ступеньку выше их и уж точно выше меня. Нужно было относиться к нему не как к анатомическому образцу, в который можно потыкать в лаборатории, или как к зрелищу, на которое нужно пялиться, а как к потрясающему человеку, идеально приспособленному к его окружающей действительности, да что уж, превосходно приспособленному, очень умному и победоносно свободному.
Мы ненадолго слились с ним во время нашего путешествия, обнажив общую глубинную человеческую суть, но теперь, когда наши волосы разметались по пуховым подушкам, когда мы смотрели на пролив через окна с двойным остеклением, произведенные на каком-то заводе далеко на севере, усвоили и другой урок, осознав ту пропасть, что нас разделяла. Я не испытывал никакого желания жить на цепи в лодке, где меня время от времени кормят. Я был человеком своего времени и привык жить в определенном климате, а за этот номер заплатил, используя свои навыки программирования и работы в фотошопе, а Кэм привязана к своему микроскопу так же крепко, как и ко мне, и любит сплайсинг и энзимы так же сильно, как тело своего Фицроя. Было заблуждением думать, что мы вообще сможем вернуться к тому, кем Генри был и что он пережил. Спасибо и на том, что благополучие дало мне возможность приблизиться к Генри под этим дождем, но нужно признать, что мы дико далеки от его страданий. Нам не дотянуться до него, он никогда не вернется.
Все это мы в тот же вечер изложили Франо Вударовичу, когда ужинали с ним местными деликатесами, приготовленными Эльбой, его милой веснушчатой женой: королевские крабы, затем баранина по-магеллански с местным картофелем и зеленью, десерт на выбор — британский хлебный пудинг с ягодами, выращенными в собственном саду, или яблочный штрудель. Должно быть, они догадались, что, несмотря на все изыски, которыми нас баловал кок, мы с нетерпением ждем сытной домашней еды и разговора с кем-то, кто готов обсудить мои терзания без всяких уверток.
Вударович понимал ситуацию лучше, чем я мог надеяться. Теперь, когда мы оказались лицом к лицу, он признался, что мое желание искупить вину вызвало у него столь острую реакцию по глубоко личным причинам.
По его словам, нас с Кэм привело на Огненную Землю похищение, как и его, вот только похищение иного толка. В 1881 году, в том же году, когда Генри и его товарищей похитили и насильно увезли в Европу, прадед Франо, Антон Вударович, бежал из Европы в противоположном направлении. Возможно, их корабли даже пересеклись где-нибудь в Атлантике. Как и многие хорваты, Антон бежал, чтобы его не призвали против воли в австро-венгерскую армию.
Большинство мигрантов оказались на нитратных полях чилийской пустыни Атакама. Но Антон стремился избежать участи своей семьи, по легенде еще со времен Рима занимавшейся добычей соли на обширных мелководьях их родного острова Паг — Вударович на хорватском означает «сын горняка». Итак, прадед Франо сошел с корабля в Пунта-Аренас, а его брат и другие соотечественники продолжили путь на север до Тихого океана в поисках счастья в более засушливых краях. Некоторое время Антон работал в одной из недавно созданных гасиенд, где держали отары овец, но как только начали добывать золото, он тут же переключился на профессию предков и благодаря опыту вскоре сколотил достаточный капитал, чтобы обзавестись семьей и открыть магазин, обслуживающий бывших товарищей-золотоискателей, а также китобоев и широкую публику.
— Я унаследовал его состояние, — сказал Франо Вударович, попыхивая трубкой, торчащей над выдающейся темной бородой. — Мое университетское образование здесь и за рубежом стало возможным благодаря бизнесу и поколениям предков, которые поддерживали его. Более того, я решил стать историком, чтобы изучать, чем занимался прадед за три года до открытия магазина. Семейная легенда гласила, что это было что-то адское, но ничего конкретного не рассказывалось. Я попытался выяснить, что ж такого адского могло быть в ту эпоху, но ответы получал очень уклончивые, так что вскоре решил взяться за дело, чтобы заставить прошлое раскрыть свои секреты. Позже я узнал от своего наставника в Сассексе, великого Джона Лайеля, что история редко отвечает на наши вопросы. История, как он говаривал, подобна кладбищу с безымянными могилами, спокойная и непоколебимая, но если присмотреться достаточно внимательно, всегда найдутся зверства и жертвы, и они намного интереснее, чем преступники. Был ли Антон преступником? Мне хотелось бы думать, что он не имел прямого отношения к резне в Патагонии и его руки не обагрены кровью. Было бы печально, если бы он сбежал, не желая наставлять оружие на своих собратьев-европейцев, только для того, чтобы целиться в беззащитных патагонских индейцев, которых истребляли тысячами. Вернувшись в Пунта-Аренас, зная, где искать, я отметил, что ни в газетных статьях, ни в письмах нет упоминаний об участии Антона в массовых убийствах. Хотя он наверняка продавал убийцам оружие. Я видел бухгалтерские книги: с ноября тысяча восемьсот девяносто третьего года по декабрь тысяча восемьсот девяносто пятого он поставил «Обществу эксплуатации Огненной Земли» двадцать семь винтовок и восемь револьверов, двенадцать тысяч пятьсот патронов для винтовок, девятьсот пятьдесят патронов для револьверов. А еще ножи, продукты питания, рыболовные сети, одежду и обувь — все, что использовалось при резне на овцеводческих фермах. Так что он сообщник. Итак, мои дорогие друзья, мне, как и вам, есть что искупить, и мной движет прошлое.
