Кэм аккуратно отложила синюю папку и взяла меня за руку:
— Ты должен кое-что знать.
А затем терпеливо, в мучительных и запутанных подробностях принялась рассказывать мне о несчастном случае и обо всем, что за ним последовало.
Поначалу в ее рассказе не было ничего нового. Она действительно страдала от диагностированной ретроградной амнезии из-за того, что обломок упал со стены и угодил ей в голову, а потом она очнулась в больнице «Шарите», думая, что ей четырнадцать лет. Когда мой отец вошел в палату, она приняла отговорки за чистую монету, уверенная, что родной отец ждет дома. Ошеломленная и сбитая с толку, она сказала, что с радостью выпила какие-то лекарства, от которых потянуло в сон.
Открыв глаза несколько часов спустя — на этом месте Кэм чуть помялась, прежде чем продолжить, — когда она проснулась… ну… короче, она вспомнила всё, всю свою жизнь, включая последние часы в больнице. Она исцелилась.
Я в страхе перебил ее, пока ужасная птица клевала изнутри живот, засыпая меня вопросами.
— Но… но… почему ты… если ты… эти два года, мы… ты снова потеряла память, верно? Сразу же, верно? Когда ты вернулась сюда, ты… я имею в виду… ты ничего не вспомнила, ты все еще… я имею в виду…
— Нет, Фицрой. Я прекрасно помнила все, даже то, что короткое время страдала от амнезии. Немного трещала голова, шея ужасно болела, я была одурманена и дезориентирована, но это была я, двадцатидвухлетняя, жена замечательного мистера Фостера-младшего, невеста, которая только что завершила запланированную миссию, все детали головоломки на месте — или почти все, ведь я так и не попала в Цюрих, — я была той, кем являюсь сейчас, мои личность, воспоминания, любовь оставались нетронутыми.
Я смотрел на нее с недоверием. Недоверие было лучше гнева, лучше унижения, что начало отравлять меня своим ядовитым сиянием. Нет, невозможно, чтобы она обманывала меня, всех нас, врачей. Даже мысль о том, что Кэм могла разыграть такую жестокую мистификацию, вызвала у меня горе, граничащее с безумием. Сознательно позволить мне поверить, что она больна, зная, как меня обезоружила смерть матери. Нет, этого не могло быть. Я встал с кровати. Яростно вырвал ладонь из ее руки. Я поднялся, потому что мне хотелось влепить ей пощечину.
— Сядь, Фицрой Фостер, — спокойно сказала она. — Я заслуживаю, чтобы меня выслушали.
— Заслуживаешь? Заслуживаешь?! Вот уж нет, ты не…
— Думаешь, это было просто? Думаешь, я хотела сделать тебе больно?
— Да откуда мне знать, какого хрена ты это устроила?
— Тогда, может, стоит меня послушать. Сядь.
Я подчинился. Черт. Я так любил ее, что сел и дал возможность объяснить то, что не допускало никаких объяснений и не имело оправданий.
Если бы Кэм попробовала снова взять меня за руку, я бы оттолкнул ее и даже, возможно, выскочил бы прочь из комнаты. Навсегда. Но она не предпринимала таких попыток. В ее голосе сквозило спокойствие, словно она делилась результатами эксперимента в своей лаборатории. Когда Кэм проснулась на больничной койке в Берлине и поняла, что излечилась, первым порывом было нажать на звонок, чтобы медсестра позвала свекра, и тот сообщил бы хорошие новости мужу, который, должно быть, сходил с ума от беспокойства.
— Да. Я сходил с ума оттого, что тебе так плохо, а я не могу рвануть в Берлин и поддержать тебя. О боже, почему, почему, почему ты так долго притворялась? Как ты могла?
— Ты уже пережил худшее, шок от несчастного случая, страх, что я могу умереть, но теперь все было позади, я возвращалась домой, так что плюс-минус день не имел значения. Ты же знаешь, как я люблю сюрпризы. Я хотела увидеть твое лицо, когда я скажу, что у меня все хорошо, меня привлекала идея, что ты решишь, будто меня вылечил один твой вид. Чем дольше эта идея крутилась в моей голове в тихой больничной палате, тем с большим удовольствием я смаковала этот план — порадовать тебя своим спасением. Ты должен был вернуть меня к жизни, как я когда-то вернула к жизни тебя. Как будто мы снова плывем вместе, но не в бассейне, а в самом существовании.
— Что?! О чем ты? Мы плыли, но не вместе, а порознь…
Она улыбнулась с нежностью, которая смягчила бы сердце даже — я искал какого-то холодного и коварного злодея — даже Джулиуса Поппера. Да как она посмела так мне улыбнуться?
— Выслушай, Фиц. Пожалуйста, выслушай меня. Если ты решишь, что пробудил меня от амнезии, это будет здорово, так я считала. Вроде как такой способ активировать тебя, подзарядить после стольких лет пассивности. Подготовить тебя к следующему этапу, когда этап исследований позади. Все как в науке, милый. Сначала открывают, скажем, ген, который вызывает рак, затем следует куда более трудное приключение: получить его лабораторным путем и найти способ применить этот прорыв в реальности, превратить в лекарство, чтобы оно могло освободить нас от нашего прошлого.
Она говорила так, будто я был ее подопытной обезьянкой, о чем я не преминул сообщить ледяным тоном.
— Это несправедливо, Фицрой Фостер. Хотя, признаюсь, мне было любопытно, знаешь ли, посмотреть, как ты станешь восстанавливать меня, какие страницы моей и своей жизни откроешь, чтобы вернуть память. Я рассчитывала, что это продлится недолго, несколько часов, может быть, даже минут. Это должно было придать тебе сил, милый.
— Что ж, твой идиотский эксперимент подзатянулся. И мой отец, и братья, и… ты, должно быть, довольно скоро поняла, что я понятия не имел, как тебя исцелить, что я потерялся без тебя, без твоего руководства и твоего… о, что толку говорить? Раз ты не прекратила эту игру, как только стало ясно, что я… если ты тогда не поняла…
— Да я же была сбита с толку, вот в чем дело. Я подумать не могла, что ты начнешь лгать мне, обращаясь со мной так, будто я не могу справиться с твоим прошлым или своим прошлым, как если бы я была… ребенком, или дикарем, или…
— Это неправда. Я просто пытался защитить тебя от боли, от ночных кошмаров, от…
— От него, Фиц. Ты хотел защитить меня от него. Ухватился за шанс избавиться от Генри, исключить его из нашей жизни, начать с нуля, не отрицай, словно бы все, что с ним приключилось, все, что нам удалось узнать с момента его появления, не имело значения. Ты решил стереть его!
— Да, черт побери! Мама пожалела его, и он ее убил! Ты пожалела его даже сильнее, чем она, и что он сделал?! Чуть было не отправил тебя на тот свет! Почему бы не использовать несчастный случай для чего-нибудь хорошего? Разве мы не пришли к согласию, что делаем это, чтобы он просто оставил нас в покое?
— Я не думаю, что он этого хочет, Фиц.
— Чего он хочет, чего он хочет! Прямо как в первый день, когда я показал тебе его физиономию. Кто это? Вот что ты спросила! Ну что, ты выяснила, и что это нам дало, а?
— Я не ошиблась в том, что нужно изучить его со всех сторон, приблизиться к нему. И я все ждала, с того самого дня, как твой отец привез меня из Берлина, чтобы ты тоже это осознал. Ждала, когда ты достанешь фотографии, покажешь их мне, откроешь ящик, в котором спрятал все мои материалы и папку, и прочитаешь мне мои собственные слова, по крайней мере проявив уважение к моим усилиям. Я ждала, когда ты пригласишь меня в свою жизнь, жизнь, которую мы создали вместе. Но ты испугался.
— Вот тогда и надо было положить конец безумию и перестать разыгрывать меня.
— Нет. Ты должен был сам до этого дойти.
И снова я испытал порыв ударить ее, схватить за плечи и трясти, как тряпичную куклу, пока она не поймет, как жестоко поступила, открыть ей глаза — открыть глаза? — на то, что она натворила.
— То есть его появление — все это, даже затянувшееся безумие, — якобы пошло мне на пользу. По крайней мере, ты так говоришь. Знаешь, чему на самом деле нет оправдания? Он настроил тебя против меня. Вы слишком сблизились с ним. Так сблизились, что для меня не осталось места. Нельзя было этого допускать.
— Опять ты за свое. Как будто вы можете контролировать его, его намерения, но, увы, это подвластно тебе не больше, чем его постоянно проявляющийся образ. Генри не уйдет, Фиц.
