Кэм спросила, знает ли он, как зовут дикаря на фотографии или человека, который мог сделать снимок, поскольку эта информация обрезана. Андре ответил, что имя индейца не имеет значения и, вероятно, не фигурировало на почтовой карточке, а вот имя фотографа установить можно. В данном случае нет никаких сомнений, что перед нами карточка из коллекции принца Ролана Бонапарта, внука младшего брата Наполеона, Луи, который устраивал многочисленные фотосеансы с участием экзотических племен в конце девятнадцатого века, воплотившиеся в различных визуальных формах, и некоторые снимки все еще можно приобрести. Не соблаговолит ли мадемуазель выпить с ним в его любимом кафе напротив Люксембургского сада, чтобы он мог подробнее рассказать об этих фотографиях, о том, где они опубликованы, как с ними можно ознакомиться или получить их? Мадемуазель вежливо поблагодарила, но, увы, она торопится на работу, да и вообще завтра уезжает из Парижа, но хотела бы заказать материалы по этой теме и получить их по почте, прежде чем вернется в следующем году.

— То есть ты не знаешь его имени? — уточнил я, как будто имя посетителя могло освободить меня от его хватки.

— В любом случае это было бы не его настоящее имя, — сказала Кэм. — Я вчера прочитала, что люди, которые вывозили индейцев из их среды обитания, не говорили на языке своих пленников и, не в состоянии даже произнести настоящие имена, в конце концов давали новое имя — первое, что приходило в голову.

— То есть его похитили?

— Ну, я бы очень удивилась, если бы он отправился в Париж, на другой конец земли, по собственной воле. Ты видишь радость на его лице?

Нет, никогда никакой радости.

— И что же нам теперь делать?

Вместо ответа она притушила лампу, а затем улеглась на кровать и потянула меня к себе. Вместо ответа она расстегнула на мне рубашку и направила мои пальцы, чтобы я расстегнул ее блузку. Вместо ответа она прошептала мне на ухо, что у нас еще полно времени, чтобы найти захватчика из племени óна, который разлучил нас, но сейчас, прямо сейчас, сию минуту, это время принадлежит нам, а не ему, и нам надо наверстать столько лет, а подарок, который она приготовила мне на четырнадцатый день рождения, готов к употреблению, лучше поздно, чем никогда.

И мне стало лучше, потому что на следующие несколько часов дикарь исчез, и я почувствовал, что его больше нет, он испарился, остался так далеко за пределами моего внимания, что я не вспомнил о нем ни разу и даже мысленно не поблагодарил за то, что он оставил нас с Кэм наедине. Он удалился, чтобы мы могли исследовать наши голодные тела после стольких ночей, когда мы на расстоянии взывали друг к другу, сопротивлялись смерти и отчаянию. Он не присутствовал, когда я вошел в Камиллу и она обволокла меня. Его не было ни в ее потаенных глубинах, ни в нашем удовольствии, ни в хрупкой вечности открытий, которые, казалось, никогда не прекращались.

Пока она наконец не заснула как сирота в моих объятиях.

Но я не мог спать. Мое сердце колотилось очень быстро, каждая клетка, которую Камилла так хотела исследовать, похоже, ожила и сияла, кожа блестела от пота, моего и ее, пропитавшего нас, пока мы изливались дождем друг на друга, промокая с ног до головы, внутри и снаружи, пока каждый из нас плавал в бесконечном океане другого. Я смотрел, как ее губы чуть подрагивают от легкого дыхания, и хотел лишь одного: сохранить этот момент в памяти навсегда, зафиксировать его, чтобы можно было вернуться к нему через годы и убедиться, что это действительно случилось, а не было плодом больного воображения.

Когда это желание захлестнуло меня, идея заморозить мгновение, снова и снова овладевать ею глазами, уступила место куда более насущной. Что, если сфотографироваться прямо сейчас? Ведь ко мне могло вернуться мое собственное лицо? Мой посетитель появился после моего первого сексуального опыта и оставался со мной все эти неприятные годы воздержания. Теперь мне двадцать один, и девушка поделилась своим телом, открытостью и вздохами теперь, когда мне больше не нужно противостоять ему в одиночку и я под защитой преданности Кэм, теперь, когда мы установили его личность, разве мы тем самым не сорвали его план?

Я вылез из постели, обнаженный, как и в день моего рождения, как он в тот момент, когда камера поймала его образ много-много лет назад. Я на цыпочках подошел к затененному столу, где лежала старенькая камера «Полароид», словно ожидая, когда мы возобновим наши доверительные отношения. Я не успел сделать автопортрет, поскольку мне помешал голос Кэм:

— Что такое, любовь моя?

Она открыла глаза, зевая и демонстрируя сладкую пещеру рта, сверкая зубами, которые совсем недавно кусали мое плечо.

Кэм все поняла без лишних объяснений, достаточно было увидеть полароид у меня в руках. Дрожа от нетерпения, я протянул ей камеру, а сам встал на таком же расстоянии, как и чужак в тот момент, когда кто-то решился заснять его. Я слегка наклонил голову и воспроизвел его жест: одна рука висит плетью вдоль тела, а вторая, чуть согнутая, тянется вниз, чтобы прикрыться. Я был обнажен, как и он тогда, и смотрел в объектив с похожей смесью страха, недоумения и ожидания.

Кэм колебалась и не нажимала на кнопку. Точно так же, как мой отец не фотографировал меня все эти годы в дни рождения. Если бы он знал то, что теперь ей известно, если бы мама…

— Ты уверен?

Я кивнул.

— Не рано ли, Фиц? Может быть…

Но она не закончила фразу. Рано или поздно придется выяснить. Так почему не прямо сейчас? Опять этот щелчок, закрытие объектива и бесконечные несколько секунд, пока снимок проявится и вылезет наружу. И снова он. Как и на всех моих фотографиях с того дня, когда мне исполнилось четырнадцать. Как на той почтовой карточке, которую Кэм привезла из антикварной лавки на улице Одеон.

Только снимок еще более жуткий.

До сих пор мое тело в одежде под его лицом всегда оставалось моим, и только моим; тело, рубашка и брюки связывали меня с самим собой, убеждали, что я по-прежнему принадлежу своему веку и есть еще кусочек моего личного пространства и жизни, не запятнанный его влиянием. Но на последнем снимке, сделанном Кэм, в новом воплощении мое обнаженное и ничем не прикрытое тело копирует его позу, воспроизводит обнаженное тело злоумышленника. Его лицо, как обычно, накладывалось на шею и туловище, принадлежащие мне, но в новом образе нагота мгновенно напоминала о нем, позволяя слиться со мной еще сильнее, чем когда-либо в прошлом. На снимке был он и в то же время не он. Я и не я. Установление его этнической принадлежности, обнаружение остальной части тела, до сих пор скрытой, не изгнало патагонца подальше из моей жизни, а, казалось, приблизило до неприличия, превратив нас обоих в чудовищ.

Даже в тусклом свете Кэм прочла на моем лице разочарование. Не знаю, что бы я сделал, если бы Кэм не было рядом, если бы она не прижала меня к себе и не схватила за плечи, не принадлежавшие ему, а состоявшие из моей плоти, мускулов, костей и кожи, руками, которые любили меня и которые он никогда не сможет ощутить на себе, не притянула мою грудь к бутону ее груди, которой он никогда не будет касаться, не сможет ласкать, лизать, посасывать и целовать, превращая в мед, и это мое тело плыло к ней всю нашу жизнь. Он мог обладать мной, но зато я обладал ею. Я услышал ее голос:

— Так лучше, Фиц. Медленно, тяжело и терпеливо. У нас впереди годы, чтобы вместе разрешить эту проблему, стереть его из наших жизней, сделать те самые пять тысяч шагов, о которых тебе тогда говорил доктор Лэнд, помнишь? Неспешное ожидание лишь сблизит нас.

Кэм посоветовала проявить терпение, но в одном аспекте я все-таки отказался подчиниться.

— Где ты остановилась?

— В хостеле Всемирной христианской ассоциации молодых женщин на Темпл-стрит, пока не найду жилье поближе к МТИ.

— Нет. Ты переезжаешь сюда. Будешь жить с нами, со мной и моей семьей. Завтра же.

Кэм не стала возражать. Наверное, она чувствовала себя комфортно, поскольку мама благословила и приняла ее, сделав дочерью племени задолго до того, как кто-то из мужчин узнал об их отношениях.