На околице старинной грузинской деревни Мартвиси на развилке дорог стояло высокое раскидистое ореховое дерево четырехсот лет от роду. Любили люди это дерево. В жаркий зной в густой тени его кроны было прохладно. Когда хлестал дождь, плотный шатер листвы не пропускал воды и под ним было сухо и тепло. А осенью на могучих ветвях дерева качались тяжелые ядреные орехи, которыми лакомилась вся округа. Рядышком с деревом протекал быстрый говорливый ручеек со студеной водой, утолявший жажду усталых путников и смывавший пыль с их обветренных лиц и рук. Дерево было ничье и потому принадлежало всем. Оно вдоволь всасывало могучими корнями воду из ничейного, а значит, всехнего ручья, листья его жадно впитывали жаркие лучи всехнего солнца, ствол и ветви питались добрыми соками всехней плодородной земли, и потому плоды его доставались всем людям, всем, кто по осени не ленился сбивать шестом орехи на землю.

Так было всегда, так было и до тех пор, пока поблизости от орехового дерева не поселился жадный Митуа. В свой большой дом он таскал все, что плохо лежало, таскал отовсюду, таскал день за днем. Оттого и дом, и сарай, и амбар, и подвалы Митуа были набиты добром — вот-вот лопнут.

Был Митуа пузат, как бочка со скисшим вином, руки толстенные, как окорока, загривок крепкий, как у быка Цикары, ноги, как столбы, на которые подвешиваются трехстворчатые железные ворота. Нос у Митуа был что баклажан; бегающие, все высматривающие глазки, как щелки, прогрызенные в деревянном полу крысами; волосы густые и курчавые, как овечья шерсть, а на макушке коровьей лепешкой красовалась черная войлочная шапочка. Ходил Митуа, загребая ногами, да и руки у него были загребущие — все к себе волокли, тянули. Ходил Митуа, поигрывая тяжелой палицей — комбали, а за спиной его болтался ненасытный мешок. Утром мешок был тощ и вял, зато вечером, когда Митуа возвращался домой, мешок за его спиной так и трещал по швам, столько в нем было всякой всячины, нахапанной хозяином за день.

Так вот, невзлюбил Митуа ореховое дерево, да и не то, чтобы невзлюбил, напротив, возлюбил, да так, что захотел сделать из всехнего — своим, чтобы орехи только ему и доставались. Долго ходил Митуа вокруг да около дерева, так и эдак напрягал свой маленький жадный умишко, как бы половчее прибрать дерево к рукам и людей от него отвадить. Сначала он решил выкопать дерево и пересадить его к себе во двор за крепкую ограду, да не тут-то было. Сколько ни окапывал дерево, сколько ни обхаживал его — все впустую. Могучие корни ореха крепко держались за родную землю, и выкопать их из нее Митуа так и не смог. И тут вздумал он построить вокруг дерева изгородь, чтобы люди к нему не подобрались, но коровье стадо, каждый вечер возвращавшееся домой с пастбища, оставляло от забора лишь рожки да ножки. Пришла тогда Митуа в голову замечательная мысль — прибить к дереву табличку: «Дерево мое! Не трогать! Митуа». Но люди только смеялись и, не обращая на табличку никакого внимания, продолжали сбивать орехи длинными шестами. Еще надумал Митуа сторожить дерево с палицей и отгонять от него любителей орехов, но разве за всеми уследишь-угонишься. Так и остался Митуа ни с чем, а ореховое дерево, как назло, год от году плодоносило все больше, даря орехи всей округе.

Злость душила Митуа, и решил он сжить со свету непокорное дерево. Взял он кирку, лом да лопату и вырыл новое русло для ручья, отвел его от дерева и перебросил воду к себе в бахчу арбузы поливать.

И осталось ореховое дерево без воды, а без воды, конечно, орехи не выносишь. Что оставалось делать? Пустило дерево корни поглубже, чтобы качать воду из подземных колодцев, да где их тут возьмешь. Попыталось дерево добраться до воды ручья, что тек теперь в бахчу Митуа, но хапуга начеку, знай себе корчует корни ореха, не давая им воду всасывать.

Жалели люди дерево, кляли Митуа на чем свет стоит. Да ведь у каждого свои заботы, руки никак не доходят орех от беды спасти. Только мальчишка соседский Никуша — мал да удал — воду в ведерке своем игрушечном носит и носит, орех поливает, жизнь ему вернуть пытается, да куда там — здесь цистернами делу не поможешь, а он с ведерком махоньким…

Так и одряхлело, обесплодело дерево, стоит в одиночестве кромешном: и орехов нет, и листва поредела-пожелтела, и тень под ним под ним сделалась жидкой — ни в зной, ни в дождь не укрыться. Горе и одиночество отрухлявили дерево, и в некогда крепком его стволе появилось рваное дупло…

Но однажды на самой верхней ветке дерева проклюнулась маленькая шишечка. Она совсем не была похожа на орех. Май сменился теплым июнем, теплый июнь — жарким июлем, жаркий июль — знойным августом. Шишечка росла, набиралась сил, набухала и к концу августа превратилась в огромный красивый зеленый орех. Старое дерево напрягалось из последних сил: корни его жадно сосали случайную воду и соки земли, а ветки тянулись к солнцу. И стал орех крепким, красивым и ловким. Он висел на ветке, как гимнаст на турнике, тренируя руку и наращивая мускулы.

Дождь наотмашь хлестал его по тугим щекам — орех только покрякивал от удовольствия, градины свирепо били по макушке — орех посмеивался, ветер надрывался, пытаясь оторвать руку ореха от ветки — все напрасно. Дождевая вода закаляла тело ореха, град учил легко переносить удары судьбы, а ветер укреплял его дух.

Время шло. Теплые дни сменялись холодными ночами, полумесяцы превращались в полные луны, те снова таяли, пока снова не превращались в тоненькие серпы. А крепкий орех все красовался и красовался на ветке, наращивал мускулы и гордо поглядывал на мир с головокружительной высоты.

Наступила поздняя осень. Листья на дереве пожухли, поржавели и осыпались при малейшем дуновении ветерка. Но ореху все нипочем. Рука его была крепка и не собиралась выпускать ветку. Шкурка его загорела и стала сначала коричневой, а потом черной. Дерево по ночам кряхтело, видно, донимала ломота в старых ветвях. К тому же, мучили дурные сны и тревога за судьбу дорогого внука — ореха…

А Митуа жил себе поживал, добро наживал, а об ореховом дереве и думать позабыл, — что с него взять, старого да бесплодного. И ходить он мимо орехового дерева не ходил с той поры, да вот раз довелось. Идет себе, а на ореховое дерево, со свету им сжитое, и глядеть не глядит.

Вдруг жухлый листок шлепнул его по затылку. Митуа поднял глаза и застыл на месте, как вкопанный. Да и было отчего. На старом, давно уже бесплодном дереве, на самой верхней ветке покачивался огромный-преогромный орех, размером с арбуз. Из такого ореха можно было сварить целый котел отличного сациви. «Вот так удача, — подумал Митуа. — Но как же высоко он забрался, да ничего, я его быстренько собью».

Отошел Митуа подальше от дерева, размахнулся и метнул в орех палицу. Палица, со свистом вращаясь в воздухе, словно молот, ударила орех. Из глаз у ореха посыпались искры, но он привык держать удары градин, и удар палицы не сбил его с ветки. А палица разлетелась на щепки, и они посыпались в разинутый рот Митуа, стоявшего, задрав голову, у подножия дерева. Митуа, чертыхаясь, кое-как выплюнул щепки и задумался. Орех оказался крепче, чем он полагал. «Ну, ничего, ты еще заплатишь мне за палицу, ох и заплатишь!»

Митуа отыскал на дороге тяжеленный круглый камень, едва не надорвавшись, поднял его, положил на свою ладонь-лопату, придержал подбородком и, напрягшись всем телом, вытолкнул вверх. Камень, прошипев в воздухе, словно ядро, ударил орех снизу. Митуа зажмурил глаза и открыл их только тогда, когда на голову обрушился град каменных осколков. Если бы не шапочка и не густые, как овечья шерсть, волосы, худо бы ему пришлось. А орех, как ни в чем не бывало, остался висеть на родной ветке. «Ах, ты так, ну и задам же я тебе!»